Беллона. Анатолий Брусникин
лошадь. Я зажмурился, вцепился в канаты и не мог пошевелиться.
– Ты что, пащенок?! Уснул?
Офицер грозил мне своей палкой. Пялились матросы. Из-за шлюпки выглядывал избитый, но не утративший всегдашнего форсу Соловейко. Он скривился и презрительно сплюнул за борт. Подошел поп, успевший переодеться в светлую рясу, и тоже неодобрительно тряс бородой.
Я боялся подниматься выше и не смел спуститься. Но обезьянка, кажется, сжалилась надо мной. Я услышал над головой шорох. Смолка протягивала мне фуражку, держа ее донышком книзу.
Чуть не расплакавшись от облегчения, я с благодарностью, бережно, принял головной убор и очень медленно начал спуск. Это было непросто – без привычки, да еще с занятой рукой. Лишь крайней сосредоточенностью могу я объяснить то, что не заметил мартышкиной каверзы…
– Тебя, юнга, за смертью посылать! Кто так по вантам лазает?
Дреккен вырвал у меня фуражку, нацепил ее – и его морщинистая физиономия вдруг исказилась.
По лбу старшего офицера стекало что-то желто-коричневое.
– Навалила в шапку, человекоподобная, – с удовлетворением молвил батюшка. – Это вам, сударь мой, воздаяние. Той же мерою получили, что и я. А не злоранничайте над чужой бедой. Господь, Он всё видит.
Снова по всей палубе прокатились судорожные, тщетно сдерживаемые смешки. Но мне-то было не до смеха.
Придушенным голосом Дракин просипел:
– Ты что мне подсунул, сволочь?
Оглянулся на мостик. Капитана там уже не было.
– Руки по швам!
Одной рукой он подносил к испачканной голове платок, в другой сжимал стек.
– В глаза смотреть!
Я не мог. Я опять зажмурился – в ожидании удара.
Но удара не последовало.
– Ваше высокоблагородие господин капитан-лейтенант!
Рядом стоял Степаныч.
– Малец первый день служит. За него – мой ответ. Коли что, меня учите.
Теперь-то я знаю, что боцман поступил по-моряцки: сам молодого учи, а начальству в обиду не давай. Но в ту минуту седоусый мучитель, которого я уже успел возненавидеть, показался мне небесным ангелом.
Дреккен моряцкие обычаи тоже знал и бить заслуженного унтер-офицера за нелепицу, в которой отчасти сам был виноват, конечно, не стал. Лишь выматерился, топнул ногой и ушел в каюту. Про меня сказал:
– Чтоб я этого рохлю на палубе не видел! Мне нужны матросы, а не слюнтяи!
А Степаныч, проводив начальника хмурым взглядом, тяжко вздохнул.
– Что мне с тобой делать, паря? Дракин – он памятливый. Со свету тебя сживет, не забудет. Ты службы не знаешь, сгинешь ни за понюх табаку. Ладно, поговорю с Иван Трофимычем…
Иван Трофимович приходился боцману кумом и занимал почтенную должность судового буфетчика. Еще до исхода первого дня моей службы, с позором изгнанный из палубных матросов, я оказался официантом (по-корабельному – младшим вестовым) при кают-компании.
На прощанье Степаныч сказал мне – уже не строго, а человечно, поскольку я в его