Древнегреческая религиозная скульптура. Владимир Аппельрот
іональнаго Музея Аѳинъ (Артемида Делосская), одинаково пригоденъ былъ для каждой богини, такъ какъ въ самомъ себѣ не заключалъ ничего характернаго. Извѣстный типъ улыбающихся «Аполлоновъ», въ родѣ Орхомейскаго, Ѳерскаго, Тенейскаго, Птойскаго и др. – кого обозначаетъ онъ? Почему эти таинственно улыбающіяся загадочныя лица должны принадлежать только Аполлону? почему не быть имъ, этимъ подъ часъ очень уродливымъ фигурамъ, съ равнымъ успѣхомъ и простыми смертными, и другими какими-либо богами, смотря по надобности? И недавняя догадка г. Омолля, что въ образѣ двухъ подобныхъ Аполлоновъ найдены въ Дельфахъ прославившіеся своей сыновней любовыо и почтительностыо братья Клеобисъ и Битонъ[1], весьма остроумна и близка къ истинѣ. Всѣ эти изображенія равно пригодны были для неприхотливой публики, чтобы замѣнять собою и человѣка, и бога. При томъ же, богъ не могъ негодовать на художника: эти изображенія одинаково далеки были и отъ идеала божественнаго, и отъ земной красоты человѣческой. Нельзя, поэтому, сказать, что человѣкъ и божество въ древнюю, еще наивную эпоху религіозной и художественной жизни Эллина были отожествлены вполнѣ: во 1) изъ людей удостоивались этой чести – быть вырѣзанными изъ дерева или высѣченными изъ камня или мрамора – лишь немногіе избранные, лишь тѣ, которыхъ, какъ вышеупомянутыхъ аргосцевъ, отмѣтило само божество, a во 2) люди эти въ деревѣ и мраморѣ теряли значительную частъ своей человѣческой природы и уже какъ-бы не были «настоящими» людьми.
Но, повидимому, уже въ давнюю пору это смѣшеніе человѣка съ божествомъ стало наводить вѣрующихъ художниковъ и мастеровъ на размышленія, заставившія ихъ въ концѣ концовъ изобрѣсти способъ для различія какъ смертнаго отъ небожителя, такъ и одного божества отъ другого. Простѣйшимъ средствомъ для этого было снабженіе божественныхъ изображеній особыми аттрибутами: отличая ихъ отъ жалкихъ людей, аттрибуты различали въ то же время боговъ и между собою, указывали на ту или иную функцію изображеннаго въ стереотипномъ видѣ божества. Такъ грубый идолъ, найденный на о. Делосѣ, судя по отверзтіямъ среди пальцевъ, плотно сжатыхъ въ кулакъ и словно пришитыхъ къ закутанному въ тяжелую ткань тѣлу, былъ отмѣченъ особыми аттрибутами, вѣроятно лукомъ и стрѣлами, какъ богиня охоты и звѣрей, рожденная на Делосѣ Артемида. Это пристрастіе къ аттрибутамъ, сохраненное греческой пластикой до самаго конца ея, перешло затѣмъ и въ христіанское искусство, особенно въ церкви римско-католической, гдѣ каждый святой и каждая святая имѣетъ свой аттрибутъ, отличающій ихъ отъ другихъ, напр. ключи отличаютъ ап. Петра, мечъ – ап. Павла, левъ – бл. Іеронима, колесо – велкм. Екатерину, рѣшетка – св. Лаврентія, музыкальный инструментъ – св. Цецилію и т. д.
Въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи, греческая пластика вступаетъ съ разу, такъ сказать, въ два русла, въ строгомъ смыслѣ слова никогда уже, вплоть до паденія Греціи, не сливавшіяся во едино, хотя нѣкоторая "видимость" этого сліянія отличаетъ собою исторію искусства съ IV в. до Р. Хр. Но, какъ мы надѣемся уяснить это, при этомъ "видимомъ" сліяніи двухъ направленій – дѣйствительнаго смѣшенія по существу не было. Итакъ съ самаго начала существованія болѣе усовершенствованной техники, но мѣрѣ накопленія опыта и одновременно знаній, по мѣрѣ выясненія различія между человѣкомъ и божествомъ, оказываются въ Элладѣ два рода скульптуры или пластики: религіозный и свѣтскій, хотя иногда и соприкасающійся со сферою религіи, такъ какъ послѣдняя слишкомъ проникала жизнь человѣка. Уже въ концѣ VI в. являются чисто религіозныя изображенія, которыя не могли быть смѣшаны ни съ какими иными, при созданіи которыхъ художникъ не задавался цѣлью очаровать взоръ зрителя, любующагося на его произведеніе, но имѣлъ въ виду исключительно представить вѣрующему внѣшній образъ божества, дабы онъ, этотъ вѣрующій, могъ тѣмъ легче сосредоточить мысли свои на молитвѣ именно этому божеству, дабы тѣмъ отчетливѣе воспринималъ человѣкъ идею того или иного божества, дабы онъ имѣлъ большую увѣренность въ дѣйствительномъ существованіи того, чей образъ видѣлъ онъ передъ собой подъ сѣнью храма высѣченнымъ изъ камня или мрамора.
Мы знаемъ Бога-Духа, всюду пребывающаго, незримаго, непостижимаго: и однако мы имѣемъ нужду въ иконахъ, часто вызывающихъ въ насъ и молитвенное настроеніе, и трогательное воспоминаніе, затрогивающихъ не только тѣлесныя очи наши, но имѣющихъ несомнѣнное вліяніе на очи сердца и души нашей, которыя также отверзаются передъ священнымъ изображеніемъ и за нимъ, такъ сказать, видятъ то, что для ока внѣшняго незримо и недостижимо. Такъ и древніе имѣли по тѣмъ же самымъ причинамъ, лежащимъ въ природѣ человѣческой, нужду въ матеріальныхъ изображеніяхъ своихъ боговъ, обитавшихъ въ надзвѣздныхъ пространствахъ, далекихъ отъ міра человѣческаго. Какъ и мы, Грекъ не считалъ "богомъ" то каменное изваяніе, передъ которымъ онъ приносилъ жертвы, жегъ благоуханія, повергался въ прахъ въ молитвенномъ порывѣ: онъ видѣлъ передъ собой лишь "изображеніе бога" (εἰκών), живущаго гдѣ-то далеко, въ высотѣ небесной или въ глубинѣ преисподней, но, созерцая ого, возносился душой къ этому незримому иначе божеству.
Извѣстная статуя сидящей Аѳины, которую можно теперь видѣть въ музеѣ на аѳинскомъ акрополѣ и творцомъ которой многіе признаютъ аѳинянина Эндоя, относится, судя по стилю своему, къ самому концу VІ в. Это образецъ идола,