Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1. Григорий Аветович Джаншиев
несвободных». Отсутствие такой бескорыстной преданности чистым целям науки невозможно маскировать долгое время ни тяжелою артиллериею солидной эрудиции, ни блестками беспринципной игры остроумия, ни цветами бойко-игривого красноречия. Правдивость была преобладающею чертою этого «чистого, как солнечный луч», по характеристике благонамеренного Никитенко, Грановского, и эта правдивость была лучшею «политикою»[68] для него как в сношениях со студентами, так и при частных столкновениях с начальством, вызываемых добрыми усилиями факультетских сикофантов-наушников.
Чтобы оценить вполне такт и стойкость Грановского, нужно припомнить те невозможные условия, в которые поставлена была кафедра истории в 40-х гг. Официально предписывалось историю реформации и французской революции излагать не иначе, как с точки зрения католицизма, опускать всю римскую историю до императоров и т. п.[69] Даже в невинной докторской диссертации Грановского, в Аббате Сугерие, начальство, просвещаемое учеными доносчиками, ухитрилось найти опасные места[70], а о содержании своих лекций Грановскому приходилось объясняться не только с администрациею, но и с духовною властью[71].
Припоминая эти невыносимые условия, Салтыков, как известно, вообще чуждый излишней лирической экспансивности и сентиментальности, не мог однако говорить без умиления о геройском служении бесстрашного витязя науки Грановского. Характеризуя время Грановского и Белинского, Салтыков писал: «То было время, когда слово служило не естественною формою для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли, и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей. То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хоть на мгновение воссиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления. И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке не изолгались, не измелочнились, не сделались отступниками»[72]!
Эта выстраданная, затаенная мысль, эта сдержанная, но неустанная проповедь о служении долгу, идеалам и благу народа запечатлена была такою неотразимою силою неподкупного страстного убеждения, такою силою «магнетического демонизма», по выражению Герцена, которая невольно передается от оратора к слушателю, от писателя к читателю[73]. Это духовно-мощное и, несмотря на все путы, все-таки «свободное слово», без устали борющееся за свободу, разум и человечность, внушило К. С. Аксакову его дивный привет «свободному слову»:
Ты чудо из божьих чудес,
Ты мысли светильник и пламя.
Ты луч нам на землю с небес,
Ты человечества знамя,
Ты гонишь невежество, ложь,
Ты вечною жизнию
После шумной овации, устроенной 21 февраля 1845 г. студентами во время защиты Грановским магистерской диссертации и раздутой его врагами славянофилами проф. Давыдовым, Шевыревым и Бодянским в бунт, Грановский обратился к студентам с воззванием, в котором, между прочим, говорил: «Мм. гг., благодарю за тот прием, которым вы почтили меня 21 февраля. Он меня еще более привязал к университету и к вам. В этот день я получил самую благородную и самую драгоценную награду, которую только мог ожидать преподаватель. Теперь отношения наши уяснились, поэтому я думаю, мм. гг., что впредь внешние излияния ваших чувств будут излишни, точно так, как между двумя старинными друзьями излишни новые уверения в дружбе. Теперь эти рукоплескания могут только обратить на нас внимание. Я прошу вас, мм. гг., не перетолковывать этих слов в дурную сторону. Я говорю их не из страха за себя, даже не из страха за вас. Мм. гг., я знаю, что страхом вас нельзя остановить. Меня заставляют говорить причины более разумные, более достойные и меня, и вас. Мы, равно и вы, и я, принадлежим к молодому поколению – тому поколению, в руках которого жизнь и будущность. И вам, и мне предстоит благородное и, надеюсь, долгое служение нашей великой России, России, преобразованной Петром, России, идущей вперед и с равным презрением внимающей и клеветам иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей формам без всякого внутреннего содержаниями старческим жалобам людей, которые любят не живую Россию, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняющихся пред кумиром, созданным их праздным воображением. Побережем же себя на великое служение! В заключение скажу вам, мм. гг., что где бы то ни было и когда бы то ни было, если кто-нибудь из вас придет ко мне во имя 21 февраля, то найдет во мне признательного и благодарного брата». Там же, 147.
«Реформация и революция, – писал Грановский Кетчеру, – должны быть излагаемы с католической точки зрения и как шаги назад. Что-нибудь кроется под этим. Полагаю, что наушничает (проф.) Давыдов». Там же, 142.
Невинная книга о министре Людовика Толстого, а также лекции Грановского, сделались предметом доноса. Доносчик ставил ему в вину, что он не упоминает о воле и руке Божией. По поводу этого доноса Грановский должен был объясниться с митрополитом Филаретом. Там же. С. 241.
Беседа изложена на с. 242. Там же.
Салтыков. Сочин. II, 145.
См. главу IV.