История лейтенанта Ергунова. Иван Тургенев
в девятнадцатом черноморском экипаже, во флоте.
– А! Вы моряк! А что же, у вас большое жалованье?
– Нет… не очень-с.
– Вы, должно быть, очень храбры. Это сейчас видно по вашим глазам. Какие у вас густые брови! Говорят, их надо на ночь салом мазать, чтобы росли. Но отчего у вас усов нет?
– По форме не полагается.
– Ах, это нехорошо! Что это у вас, кинжал?
– Это кортик; кортик, так сказать, принадлежность моряков.
– А, кортик! Что, он острый? Можно посмотреть? – Она с усилием, закусив губы и щурясь, вытащила лезвие из ножен и приложилась к нему носом. – О, какой тупой! Этак я вас сейчас убить могу.
Она замахнулась на Кузьму Васильевича. Он притворился, что испугался, и засмеялся. И она засмеялась.
– Ihr habt pardon, вы помилованы, – промолвила она, приняв величественную позу. – На, возьмите ваше оружие! А сколько вам лет? – спросила она вдруг.
– Двадцать пять.
– А мне девятнадцать! Как это смешно! Ах!
И Эмилия залилась таким звонким хохотом, что даже назад немного опрокинулась. Кузьма Васильевич не поднимался со стула и еще пристальнее прежнего глядел на ее розовое, трепетавшее от смеха лицо, и нравилась она ему всё больше и больше.
Эмилия вдруг умолкла и, напевая сквозь зубы – такая у ней была привычка, – снова подошла к зеркалу.
– Вы умеете петь, господин Фло́рестан?
– Никак нет-с. Не выучен-с.
– А играть на гитаре? Тоже нет? А я умею. У меня есть гитара с перленмуттер[2], только струны порваны. Надо будет купить. Вы мне дадите денег, господин офицер? Я вам спою прекрасный немецкий романс. – Она вздохнула и закрыла глаза. – Ах, такой прекрасный! Но танцевать вы умеете? И это нет? Unmöglich![3] Я вас выучу. Лакосез и вальс-казак. Тра-ла-ла, тра-ла-ла, тра-ла-ла… – Эмилия подпрыгнула раза два. – Посмотрите, какие у меня ботинки! «З’Варшавы». О! мы будем танцевать с вами, господин Флорестан! Но как вы называть меня будете?
Кузьма Васильевич осклабился и покраснел до ушей.
– Я буду вас звать: прекраснейшая Эмилия!
– Нет! нет! Вы должны звать меня: Mein Schätzchen, mein Zuckerpüppchen![4] Повторяйте за мною.
– С величайшим моим удовольствием, но я боюсь, для меня будет затруднительно…
– Всё равно, всё равно. Скажите: Mein…
– Мэ… ин…
– Zucker…
– Цук… кер…
– Püppchen! Püppchen! Püppchen!
– Пю… Пю… Этого я не могу-с. Нехорошо что-то выходит.
– Нет! Вы должны… Вы должны! А вы знаете, что это значит? Это по-немецки самое приятное для барышень слово. Я вам это растолкую после. А теперь вот тетенька нам самовар несет. Браво! браво! Тетенька, я буду пить чай со сливками… Есть сливки?
– So schweige doch![5] – отвечала тетенька.
IX
Кузьма Васильевич просидел у мадам Фритче до полуночи. С самого своего приезда в Николаев он еще не проводил такого приятного вечера. Правда, ему не раз приходило в голову, что офицеру и дворянину не следовало бы знаться
перламутром
Невозможно!
Сокровище мое, душенька!
Да замолчи же! (