Барская пустошь. Святослав Логинов
Замятин и Генка Проглот. Проглот – не фамилия, а прозвище, бог весть когда прилипшее. Обычно эти двое с утра картошку старухам содют, под борозду, а после обеда пропивают заработанное, а сегодня, никак, пустой день выпал, вот и пошли в лес за сморчками. Далековато ушли, ну да Вовка длинноногий и лес знает до последнего куста. С ним в паре ходить прибыльно.
– Ишь, он куда забравши!.. – пропел Генка, подходя. Глянул Лариону через плечо, похвалил: – Ничо, подходяще нарисовано, похоже. Почём продавать станешь?
– Сколько дадут, – привычно ответил Ларион.
– Я бы и копейки не дал, – изрёк приговор Генка.
Он ещё раз критически оглядел этюд, недоверчиво покачал головой.
– Одного я не пойму… Чего тебя сюда потянуло? Ближе одуванчиков не нашёл? Лес везде одинаковый, одуванчики одинаковые, – хрена ты сюда болотом три версты ноги топтал?
– Сам ты везде одинаковый, – прервал приятеля Володька. – У то́ва краю только зайца встретить можно, да ещё барсука на росчищах. А тута в ухоже медведица бродит с медвежонком. Есть разница, а?
– Так её ж, медведицы, на картине не видать!
– Это тебе не видать, а мне очень даже. Вона, лес какой сторожкий. Опять же, у деревни луг в стёжках, кто-нить, да прошёл, а тута цвет нетоптаный.
– Это мы сейчас исправим. Спускаться начнём – всё перетопчем.
– Я те перетопчу! Вон туда пошли! – Володька махнул рукой в сторону деревни.
– Ты же говорил, в берёзах у ручья сморчков много бывает.
– Ошибся. А вот на лесопосадках вдоль канавы строчки должны быть. Там доберём.
Глаза у Вовки раскосые, смотрят ласково. Так глядеть умеют только самые непутёвые мужики. Улыбка добрая, а зубы остались через один, чёрные от табака и палёной водки. Когда Вовка в запое бриться забывает, бородёнка растёт клочьями. И какой проезжий татарин подарил новгородскому мужику свою внешность? – этого и прабабушка не ответит. Вовкин бы портрет написать, да только позировать он не станет. Выцыганит на бутылку и пойдёт куролесить.
Ларион улыбнулся благодарно и вернулся к этюду. Приближалось то время, ради которого он приходил сюда.
У весенней быстротечности есть одно дивное исключение: бесконечно длинные, за полночь тянущиеся вечера.
Осеннее предвечерье исполнено тревоги. Солнце ещё порядком высоко, но лучи его напитаны грядущей тьмой. Чтобы такое написать, потребна не юоновская кисть, а Куинджи. Птицы примолкают, и лишь последний кузнечик отчаянно стрекочет. Что уж тут, всё равно пропадать! Солнце торопится упасть, и едва оно сплющивается о горизонт, как землю поспешно заливает чернота. Неважно, что ещё несколько минут край неба будет окрашен тяжёлой закатной кровью, внизу уже ночь, молчаливая, не обещающая ничего, кроме прихода зимы.
Весной всё не так. Даже самая полуночная тьма дрожит недремлющим светом. Ночь поёт, гремит, свищет, стрекочет… всякое дыхание спешит восславить свою любовь. И всё же, хотя никто в