Жизнь за трицератопса (сборник). Кир Булычев
математик семнадцатого века, – ответил старик.
Он замолчал и поднял лицо к серому безнадежному небу, из которого вываливались снежинки и, подлетая к земле, превращались в холодные капельки дождя.
– Правильно, – сказал Минц. – И он, в частности, известен теоремой, названной в его честь… Где бы мы могли поговорить?
– Не о чем нам разговаривать, Лев Христофорович, – сказал старик.
Минц не удивился. Преимущество, как и недостаток, жизни в небольшом городке заключается в том, что тебя знают. И ты обязан всех знать.
– Можем пройти ко мне, – сказал Минц. – На Пушкинскую. Угощу вас чаем с морошкой. Прислали из Норвегии. Мой аспирант всегда присылает бочонок к годовщине смерти Пушкина.
– Нет, – отказался старик. – Мне не о чем с вами говорить. Я устал.
– Мне ничего от вас не надо, – сказал Минц. – Я хотел бы лишь засвидетельствовать вам мое расположение.
– Ах, не надо шуток! – отрезал Бруно Васильевич. – Немало людей в моей жизни обещали расположение и даже деньги. Однако заканчивалось это очередным разочарованием. Вы хотите использовать меня? Не удастся. Я бесполезен.
– А это? – спросил Минц, поднося к носу Бруно Васильевича курсовую работу Гаврилова.
– Это – свидетельство моего бессилия, – уверенно ответил Бруно Васильевич.
– Если вы не хотите идти ко мне, – сказал Минц, – я вас провожу.
– Ах, зачем вам это? – почти плакал старик. – Побалуетесь, посмеетесь над стариком, а мне потом еще хуже станет! Зачем вам, профессору, к которому академики приезжают, из Норвегии морошку присылают, ну зачем такому человеку марать руки о мое ничтожество?
– Хватит! – прикрикнул Минц, который мог быть решительным и жестким, если к этому склоняли жизненные обстоятельства. – Вы не идете ко мне, тогда мы идем к вам.
– Ко мне нельзя, – сказал Бруно Васильевич, – у меня соседка злая.
– Я тоже злой, – сказал Минц.
Бруно Васильевич совсем оробел и более не возражал. Он молчал до самого дома. Минц тоже молчал. Ему было неловко за то, что напал на беззащитного человека.
Они остановились перед черным от времени двухэтажным бревенчатым бараком. Когда-то в Великом Гусляре построили целый район этих домов – десятка три. Решили развивать лесную промышленность за счет ссыльных. Было то в начале тридцатых годов. Район называли Бревнами.
С тех пор многое изменилось. И народ уехал, и бараки снесли почти все.
– Вы с тех пор здесь живете? – догадался Минц.
– Нет, – ответил Бруно Васильевич, – мы не местные.
В сенях было совсем темно, Бруно Васильевич шуршал, водил пальцами по стенке, отыскивая ручку своей двери.
– Я не запираю, – сказал он.
В его комнате было полутемно, окно завешено шторой. Из разных темных углов к ним двинулись кошки, они не мяукали, а только сверкали глазами.
– Они тоже знают, какое к ним отношение моей соседки Марии Семеновны, – прошептал Бруно Васильевич. – Она уже неоднократно обещала вызвать милицию.
Кошки