Поной-городок, Москвы уголок. Николай Трофимович Устинов
теперь удивительно похожи друг на друга.
И всё же мне не по себе, когда я разговариваю со здешними жителями, живущими в преддверии неизбежного отъезда. Они говорят о том, что было, о своей прошлой жизни, как о чьей-то другой, потому что между ней и теперешней пролегла глубокая пропасть, края которой уже никогда не сойдутся. Даже если произойдёт чудо, ничто не вернётся «на круги своя».
Страшнее всего, что осознание этого их не возмущает. Тот факт, что жизнь расколота надвое, их теперь вроде бы не трогает. И это не бесчувственность, не непонимание. Это – смирение.
Вместе со смирением приходит безразличие. Ко всему. Даже к самому себе. Остаётся единственный импульс: продержаться… До чего? Было бы, наверное, легче, если бы они возмущались, требовали вернуть колхоз, просили о помощи. Это стало бы свидетельством их жизнеспособности, сил, желания переиначить случившееся. А вот так смириться, жирным крестом равнодушно перечеркнуть жизнь свою и своих близких, прошлое своего рода и своей земли…
Та, которой жили они, была настолько трудна и тяжела, что, возможно, выработала в людях не смирение, как представляется мне, а такое вот сверхъестественное терпение. И за ним вовсе не отчаяние, а глубокая мудрость человека, не привыкшего лезть на рожон, не переделывать зиму в лето, а следовать природе, воспринимая и этот поворот событий, разрушающий до основания столетиями возводимый порядок как очередное стихийное бедствие, человеку неподвластное. Может быть, и так.
Поморские сёла, стоящие на этих берегах и четыре, и шесть веков, должны теперь сгинуть, исчезнуть, уйти в «город». А ведь вопрос не в том, кто и как будет этот самый «город» кормить. Вопрос совсем в другом. Что свяжет человека с землёй, с природой, от которой его и так уже оторвала современная цивилизация? И то, что деревня сейчас предстаёт перед нами в самом неприглядном своем виде, в развале, в пьянстве в бессмысленной, преступно низко оплачиваемой работе, от результатов которой зависит не только существование народа и государства, потому что от железок и химии ещё никто сыт не был, но и само здоровье нации, – явление не только закономерное, но, прямо сказать, искусственно созданное, временное, которое требует своего скорейшего исправления… Я уверен, что через пять-десять лет снова потянутся люди из городов в село, поняв выгоды трудной и в то же время многократно окупающей себя работы на земле. Но к чему им будет возвращаться? К каким пепелищам? Труднее всего начинать сызнова, когда перед глазами как предупреждение высятся развалины надежд твоих предшественников. Вот почему надо так бережно относиться к наследию прошлого, в том числе и к деревне российской, сохранив всё, что ещё возможно из стоящего на земле: дома, поля, дороги, тропинки.
Дороги долговечнее людей. Спустя полсотни лет находишь в лесу дорогу, всё ещё соединяющую давно уже не существующие деревни. Вот и здесь люди почти совсем ушли, а тропинки, выбитые их ногами и ногами предшественников, ещё ведут тебя по кругу их былых забот, к заброшенным полям, к зарастающим покосам,