Один день, одна ночь. Татьяна Устинова

      В подъезде оживленно разговаривали, голоса отдавались от стен, лифт медленно и величаво проплыл наверх.

      – Да, кстати, – В дверях Мишаков обернулся, и теперь перед Маниным носом оказалась физиономия, тоже вполне соответствовавшая уставу. – Вы сказали, что Кулагин прибыл к вам уже навеселе. Он не упоминал, где именно проводил время?

      – Нет, – Маня поправила на носу очки, – вроде не упоминал.

      – Разберемся, – пробормотал капитан и побежал вниз.

      ...Не забыть бы посмотреть, что такое астигматизм.

      Вчера

      Анатоль захлопнул дверь машины и некоторое время любовался своим отражением. Выпуклое стекло вытягивало его, делало стройнее, а он в последнее время всерьез переживал из-за веса.

      Бабы любят молодых и стройных – ну, при этом еще успешных и богатых, но с этим как раз все в порядке. Успеха у него – хоть жопой жуй. Анатоль любил «народные выражения», ему казалось, что они приближают его образ к тому, кем он был на самом деле, – русским писателем-классиком.

      Ну, если всерьез-то!..

      Конечно, никакой он не радиоведущий и уж тем более не «колумнист»!

      Он писатель.

      Сборник его рассказов не остался незамеченным, а старинный приятель Юра из «Литературной газеты» даже дал большую, по-настоящему серьезную рецензию, вполне положительную. Хотя что он понимает, Юра!..

      И колонки в журналах – никакие не колонки, а срезы сколы современной русской жизни с ее разухабистым пьянством, безалаберностью, неряшливостью, умением страдать ни о чем и радоваться без причины, былинной силушкой, уже почти пропитой и прогулянной, раболепием перед иностранцами, чувством вины, любовью к дармовым деньгам и зрелищам, которые чопорные европейцы с их давно обессилевшей импотентной культурой никогда не смогли бы ни понять, ни принять. Его колонки – про всех и каждого, и писаны они понятным, ярким, живым русским языком, с матерком, с ухмылочкой, а где нужно, и со слезой. Его фантазии окажутся пророческими – вот увидите, увидите! – ибо цивилизации, той, которую все знают, приходит конец, наступает последний предел.

      Нет и не может быть другого писателя, который бы так чувствовал жизнь, так умело ее описывал, так отдавал на растерзание собственную душу. Срезы и сколы ранили ее, она истекала кровью, и живой этой кровью были писаны тексты, которые по дурости и необразованности читатели называли «колонками»!

      Приняться бы за большой роман, развернуть полотно современной жизни со всеми ее гадостями, мерзостями, подлостью и канализационной вонью, но... лень.

      Как всякий настоящий писатель, Анатоль Кулагин был ленив, и лень свою любил, и прощал себе, хотя и сокрушался – время уходит, вскоре уйдет совсем, а