Крокозябры (сборник). Татьяна Щербина
не хочет. А мне там скучно, сидеть и переводить его книги целыми днями.
– И здесь переводишь. Уже вторую. Первая-то скоро выйдет?
– Не спрашивай. Издатель сказал, что книги читают в основном в юности, когда жизнь впереди. Тогда интересно, как оно в жизни бывает и чем кончается. Потом жизнь в разгаре, и читают на пляже и в поездах, заполняя паузы. Как жизненный массив миновали, так просто телевизор смотрят и перечитывают классику – юность вспоминают. А у Седюка, видишь ли, нет целевой аудитории.
– Так наука же для специалистов. Или для меня тоже пойдет? Нет, послушай, издатель твой сказал чушь: что молодежь читает, потому что жизнь впереди. Значит, если новая поросль отвернулась от книг, ей и жизни не причитается?
– Седюк и об этом пишет. Последняя книга называется «Театр речи», о том, что личная, авторская речь из обихода исчезла, а осталась одна актерская. Набор текстов и набор интонаций. Любой из них можно искусственно спровоцировать. Это по материалам лабораторных тестов. Там людей оставляли наедине с видеокассетами. На одной, скажем, угрозы боевиков со зверскими рожами, и испытуемые брызгали слюной от ненависти, произнося общеизвестный текст. На другой – те же боевики, голодные, гонимые, рассказывающие о своем бесправии. Испытуемые требовали немедленно их защитить. Показывали политиков в окружении трех чад, с кошечкой на руках, круглосуточно охраняющих мир, потом их же – скрытой камерой, понятно, что там было. И монологи испытуемых понятны. В результате, эти лабораторные кролики начинали ощущать и собственную жизнь как фальшивку. Их осеняло, что все ложь, от исторической науки до «отче наш», и они замолкали. Не хотели больше произносить ни слова. А подростки скучали на самых бьющих по нервам роликах, для них это все – декорация. И словам они не придают значения.
– Каков вывод Седюка?
– Исчезновение креативной речи. Той, что «вначале было слово». Говорили: «самолет» и делали самолет. А теперь – как если бы шла война. Слова выражают только принадлежность к той или иной армии, как нашивки на погонах.
– И в какой армии ты оказалась?
– Седюк прозвал меня оловянным солдатиком. А я его – ежиком в тумане. Теперь я сама в тумане. Стой-ка, а не означает ли «вернуть», что я должна стать ею? Я уже почти она, перевожу его книги, болею, скоро с постели не встану. Из своей жизни я вышла, как из компьютерной игры, раз выключишь – ее и нет. Только у меня все было построено как раз на креативном слове: сказала «самолет», есть самолет. Может, мне последовать за ней?
– Куда?
– Не знаю куда, самоотмениться, escape.
– Ну уж нет, – возмутилась я. – Я записала тебя в книжку, и я категорически против траурных рамок, вычеркиваний, ими у меня нынешняя полна и все пополняется и будет пополняться, пока я ее не сменю. Это же притяжение: деньги к деньгам, живые люди к живому алфавиту, а я не готова признать язык – мертвым и алфавит – филькиной грамотой. Не готова – значит, так не будет. И ты не поедешь ни в какой Люксембург, а здесь