Счастья и расплаты (сборник). Евгений Евтушенко

      В парке на безбилетном концерте,

      хоть и не было благостных дам,

      было тихо сначала, как в церкви,

      но прошел ропоток по рядам.

      Подержались мятежники в рамках,

      но потом как с цепи сорвались.

      «Дора Франко пришла! Дора Франко!» —

      и шмальнула ракетница ввысь.

      Иронически-благоговейно

      враз обрушилось: «Viva la reina!»[3],

      но восторг был завистлив, нечист:

      был в нем и ядовитенький свист.

      Кто-то в ход запустил старый способ

      превращать все вопросы в плевки:

      «Дора, сколько тебе дал твой спонсор

      на твои золотые чулки?»

      Но ни ног, ни чулок со сцены

      и деталей других, что бесценны,

      я не видел в толпе все равно,

      а лицо я ловил по кусочкам,

      по оттянутым серьгами мочкам,

      глаз и губ колдовским уголочкам,

      но лицо не собралось в одно.

      Лишь величественно, лебедино

      промелькнувшая издалека

      свист и хлопанье победила

      усмиряющая рука.

      И, под рифмы плакаты вздымая,

      столько вдруг молодых че гевар,

      аплодируя, спрыгнули с маек

      на земной покачнувшийся шар.

      Кровь взыграла во мне ошарашинками,

      ведь соски колумбийских девчат,

      как Аронов[4] писал, карандашиками,

      поднимая их майки, торчат.

      Ну а после случилось, наверно,

      то, что Маркес наворожил, —

      я зашел в развалюшку-таверну,

      словно был в Боготе старожил.

      И как будто мне песню пропели

      где-то ангелы в небесах,

      я пошел на зеленый пропеллер

      изумрудной петрушки в зубах.

      И сидевшая там незнакомка,

      за себя чей-то слушая тост,

      той петрушкой так хрумкала громко,

      и глаза надвигались огромно,

      ну а я им в ответ неуемно

      вцеловался в зелененький хвост.

      Я, с петрушкой шутя, заигрался,

      и, как будто бы в крошечный храм,

      я по ней, горьковатой, добрался

      к сладко влажным отважным губам.

      И нырнул я глазами в два глаза,

      так и полных соблазном по край,

      где ни в чем я не видел отказа,

      кроме только приказа: ныряй!

      И меня, не убив беспричинно,

      не понявшие, как поступать,

      с ней меня отпустили мужчины,

      а их было не меньше чем пять.

      И, когда я проснулся с ней утром,

      она будто ребенок спала

      как в плывущем суденышке утлом,

      а куда? Да в была не была.

      Не бывает любовь чужестранкой.

      Я спросил: «Как же имя твое?» —

      и услышал: «Я Дора Франко»

      от еще полуспящей ее.

      Мы любили три дня и три ночи.

      Я был ею – она была мной.

      В сумасшественном непорочье

      «Камасутра»