Отсутственное место. Ирина Васюченко
сюжет. «Роковая клятва»! Шекспир удавился бы от зависти!
– Скажешь тоже… Шекспир.., – Колюшок, кажется, польщен.
Перерыв. Столовой здесь нет, кто посерьезнее носят харчи из дому, а Шура покупает в соседнем магазинчике всегда одно и то же – четвертушку ржаной буханки и пакет молока. На большее денег нет, да и какой толк гурманствовать за конторским столом? Как ни крути, это все же отсутственное место, хотя для такового – почти райское. Повезло.
– Товарищ Гирник! Подкиньте рифму на «бя»!
Это опять Миша. Он-то и есть Первый поэт. И в отличие от прочих здешних, чего доброго, настоящий. Хотя они, гордые творцы, никогда не просят подсказать рифму, а он пристает бесперечь. Опять, значит, переводит с подстрочника какие-нибудь чувашские или литовские детские стишки.
– Ну, скорбя… губя… себя… бяка!
– Благодарю вас, товарищ Гирник, о, благодарю.
«Товарищ» в его устах начинен всем мыслимым сарказмом. Хотя Шуру он, видимо, уважает. Ну, самую малость. Настолько, насколько Байко вообще способен уважать кого-либо из племени двуногих.
– Что это, как послушаешь, все у вас хорошие?
– У меня? – Гирник в изумлении. Если бы ее укорили за злоязычие, она бы поняла, но чтобы за прекраснодушие?
– Именно. Это заблуждение недостойно вашего ума. Все сволочи, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг!
– Многие – несомненно. Даже большинство – допустим. Все – никогда.
Старший редактор криво ухмыляется. Он велик ростом, пузат, малость плешив, и хроническая небритость вкупе с нездоровой бледностью упорного врага бутылки, мешками у глаз и гримасами человеконенавистника делает его физиономию одной из тех, какие принято называть протокольными. Все это маска. Под ней прячется былой восторженный юноша из интеллигентной семьи. Кружок друзей, преданных высоким искусствам, блуждания ночами по московским улицам, вдохновенные беседы, не более одной бутылки сухого вина на шестерых – проговорился, все это было. И ничего не осталось. Последний друг забегал тут на днях, тщедушный, хронически бухой, трогательный художник-армянин, в один присест накатавший для спьяну пленившей его Шуры целую ватманскую простыню мутного дадаистского текста. Чудесная детская душа смотрела из его глаз, но глаза взрослого наблюдателя безошибочно определяли, что бедолага не просыхает последние лет десять…
– Э, что толковать? – Первый поэт почесывается с демонстративной вульгарностью гориллы, кряхтит, потом, обведя комнату энергичным взором предводителя масс, гулко восклицает:
– Товарищи! Давайте проведем маленькое соревнование. А ну-ка, кто громче крикнет «Жопа!»?
Не дожидаясь, найдутся ли соперники, он запрокидывает голову. Толстая щетинистая шея напружинивается. Из разверстой пасти вырывается вопль, оглушительный рев, способный потрясти девственные тропические леса. Но невозмутимые стены старой школы глушат, видимо, и такой звук: никто не вбегает в ужасе.