Днище. Юрий Валерьевич Мороз
м ногтем, от которого любая маникюрщица сладостно потёрла бы руки, предвкушая безбедную жизнь.
– Да заткнись ты уже, щас пинану! – и Пашка занёс ногу для удара.
В голове молнией, озарившей тёмный пустующий гараж, где у людей обычно паркуются мысли, блеснуло: «Я же старше, могу этого дебила не слушать». Но Саша уже выплясывал вокруг такой замысловатый танец, что самому затерянному племени людоедов впору было взять у него пару уроков.
«Да ну его в жопу, растреплет потом, что я зассал», – подумал второй раз подряд Пашка и приложил ладони к вискам. Голова начинала болеть то ли от дважды повторившегося мыслительного процесса в неприспособленном для этого месте, то ли от выкриков имбецильного Сашки, который, не переставая, сотрясал воздух обидными синонимами к слову «трус».
Всё это время нога Пашина, в напряжении оттянутая назад, готова была поддаться гипнотическим Сашкиным мантрам и совершить то, ради чего была поднята своим хозяином. Какая-то доля секунды, и кроссовок из кожзама с тремя полосками и заключённой в нём ногой, не очень стремительно, вполсилы ткнулся в филейную часть лежавшего в кустах тела. Ребята отскочили за дерево и помолчали секунд двадцать. Потом Сашка стукнул Пашу по плечу:
– Ну ваще, ну ты красава!
– Да подожди ты, слішь, он, походу, дохлый. Даже не пошевелился.
– А ты его стукни посильнее, – посоветовал Сашка, глядя на тело перепуганными глазами.
– Сам стукай, я только что пнул!
– Да чё ты там пнул еле-еле, у меня брат мелкий сильнее бы пнул.
– Ну так иди и сам пни, понял?!
– И пойду! – сказал Сашка и неуверенным шагом пошёл, силой воли отодвигая момент запуска процесса перистальтики.
Он тихонько тронул ногой в районе плеча, но снова ничего не произошло.
– Да ты со всей силы вмажь, чё ты, а то будешь лошарой, – подначивал теперь уже Пашка, с удовольствием став из обвиняемого обвинителем.
Сашка пнул сильнее, потом ещё, потом отошёл, разбежался и, как в футболе, ударил с пыра прямо в ухо обосновавшемуся в кустах туловищу.
– А, сука, бля! – крикнул труп, – Валера, падла, я те щас голову оторву и в жопу засуну, чебурек с говном, плинтус червивый, – и, продолжая на ходу изобретать фразы, о которых никогда не слышали Даль с Ожеговым, но смысл которых был сразу понятен, бывший труп встал на четвереньки и, как лев, потряс гривой с листьями и палочками, которые напоминали скорее гнездо, покинутое птицами навсегда.
Коллеги по удавшемуся эксперименту воскрешения из мёртвых, изрядно перетрусив, побежали через лесок к себе во двор. Из окна уже наполовину торчала Сашкина мама, приглашавшая их для исполнения ежедневного обеденного ритуала.
– Идём! – крикнули они хором и пулей побежали в подъезд.
Глава 2
Бывший бизнесмен, а ныне профессионал в употреблении всего, что горит и ночёвках в экстремальных условиях, с чудом оставшейся пропиской без закреплённой, правда, жилплощади, Леонид Израилевич Куц потирал ушибленное ухо в попытке сообразить всё сразу. Непонятно было и то, как его зовут, и то, что он тут делает, и всякие другие мелочи жизни. Единственное, что можно было точно определить по тёплому комку чуть ниже спины, это единственное определять не хотелось. В голове, в разжиженных жизнью мыслях, плавала твёрдая, угловатая фраза: Валера, падла! Она царапала измученный мозг, билась о стенки черепа, желая вырваться из заточения и полететь на юг с перелётными птицами, оставив своего тюремщика и дальше почивать в кустарнике в испачканных алкогольной комой штанах.
Лёня Куц, сделав сверхусилие, вспомнил всё разом, и от этого стало душно и затошнило. Затем он вытер грязный рот рукавом не менее грязного пальто и встал. Потом присел на корточки и незаметно избавил свою единственную пару брюк от отяжелявшего их и душу груза.
– Фух, выпить бы, – сказал Лёня вслух самому себе и удивился, услышав чужой, упавший до самых низших октав, голос.
Правое ухо горело, но вспоминать Куца было не кому, поэтому смутная догадка о покушении на целостность верхней части его туловища превратилась в непоколебимую уверенность вины того самого Валеры, образ которого столь метко очерчивался словом «падла». Но мстить, сколь бы благородными ни были порывы, не представлялось возможным без поправки здоровья. В карманах, тем временем, не оказалось ничего, пригодного для обмена в местном магазинчике, любовно называемым «Любушка» по имени тёти Любы, продавщицы. В общем, любовь-любовь, кругом одна любовь. Правда, у населения, не столь озабоченного орошением иссохшегося горла, это место именовалось «рыгаловкой». По вполне объективным причинам.
Когда «Любушка» уже маячила в зоне досягаемости, в карманах пальто бывшего бизнесмена были две пивные бутылки и 53 копейки мелочью, выпрошенные у прохожих.
– И чё? – сказала тётя Люба, глядя на всё движимое имущество Куца, выставленное на прилавок,– вот те рубль, и вали отседа.
Маленькая светленькая монетка звякнула о столешницу, подкатившись к 53-м копейкам, как бригадир к рабочим. Лёня не двигался.
– Ну,