Книга покойного автора. Юра Кацъ
бьет с обеих рук одинаково.
Смахивало это всё на нравы зоны, от которых подташнивало, но выгоды дружбы с Мордовцевым перевешивали, и я терпел.
Вообще, с такими товарищами, как Мордовцев, тема демонстрации нечистот почему-то всегда маячит где-то на заднем плане, готовая прорваться вперед; причем в самом натуральном выражении. В первом классе еще, он тогда сидел сзади меня в затылок, смотрю, учительница как-то подозрительно поводит носом, как будто что-то унюхала, и идет по проходу прямо ко мне. Как ищейка на запах. Тут и я унюхал – подо мной была свежая лужа, еще дымилось. Оказалось, Мордовцев подло нассал под меня со своей задней парты, и только его забрызганные штаны, тогда как мои выглядели сухими, позволили тогда установить истину.
А тут захожу как-то на перемене в сортир и слышу того Мордовцева наглое ржанье: «А слабо тебе, Прыщ, молодому на коленку нассать. Иль не дотянешься? Или не попадешь?» А сам сидит, курит на подоконнике.
(Там у нас ни кабинок, ни писсуаров не было, и стояли, скрестив струи, как шпаги мушкетерские, когда клялись перед боем, по двое, по трое над каждым унитазом – такие собирались «кружки». Но это была вторая половина Большой перемены, все уже разбежались, и в помещении было пусто).
И Прыщ, дотягиваясь с таким напряжением сил, что из выхлопного отверстия реактивно испускался трубный звук – а может, и что еще, чего снаружи не видно – честно выполнял приказ. А по глазам текли слезы. То ли от натуги, то ли от стыда.
А коленка та принадлежала пятикласснику с красным галстуком, и ему предстояло теперь войти с обоссанной коленкой в свой класс, быть может, уже после звонка, когда девочки все уже сидят, и училка уже у доски. А ответить он не мог не то что тому глумливому жеребцу, что ржал на подоконнике в облаке сизого дыма, но даже и этому ничтожному Прыщу, который для него как-никак старшеклассник.
И они с ним, как два жалких гладиатора в Риме, потешали самодовольного хама, патриция.
Тут по всем правилам полагалось бы, прямо над унитазом, отвесить Прыщу по морде – не громиле же Мордовцеву! – но я, прикинув последствия, решил ограничиться разрывом отношений с его шефом. А теперь этот поганый Прыщ, которого я тогда из трусости пожалел, без тени стыда, или хотя бы смущения, клеймит меня с три буны в лучших традициях славного нашего советского народа, карателя и мстителя. А трибуна-то – та самая парта, под которой он на уроках усердно обслуживал своего лощеного шефа.
Интересно, что основного запаха из обычного букета зловония подобных кампаний – запаха антисемитизма, того, что я в избытке нанюхался потом, да и раньше, во дворе – этого в том почтенном собрании почему-то не чувствовалось. Не поступило, вероятно, сверху соответствующее «фас».
Тогда групповой, погромный антисемитизм «стихийно» возникал в нашем народе лишь по команде, а в то конкретное время команды такой не было. Идеологический паровоз был пущен тогда по рельсам не национал-, а социал-патриотизма. А национальное поле отдыхало от буйного