В той стране. Борис Екимов
минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет – того да другого из купленных для хутора гостинцев. Пакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.
– Пойдем, – позвал он девочку.
Та помедлила, но вышла из машины.
– Он плачет, – сказала она, потупясь. – Как приходят к нему, плачет.
– Годы… – вздыхая, объяснил Лунякин. – Старые люди что малые дети. Так уж устроено. Жизнь…
Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.
Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеяло. Здесь, в яви, все было по-иному, яркие шторы, голубое покрывало.
Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.
– Дедуня? – позвал его Лунякин. – Гостей не ждешь?
Старика словно подбросило. Он сел в кровати.
– Вылеживаешься… – шутливо попенял Лунякин. – Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство… Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь – у всех пенсии. Вот вы и залегли.
– Лежим… – оправдывался дед. – Привыкаем к могилкам.
На второй кровати, отвернувшись к стене, посапывая, спал человек.
– Не разбудим? – покосился на него Лунякин.
– Его колом не подымешь, – ответил дед. – Денно и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.
Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он, не глядя, поставил рядом и вдруг насторожился, принюхался.
– Мандарины… – догадался Лунякин. – Покушай. Я тоже оскоромился. – И подал оранжевый мягкий плод.
Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.
– Хутор… Хутором пахнет… – проговорил он.
– А-а… – засмеялся Лунякин. – Скотиной провонял, креолином, он вонючий.
Старик явственно слышал, чуял, как пробивается, точно ключ живой, через запахи – больничный, мандариновый, табачный и прочие, – пробивается и веет в лицо родного хутора дух: скотье тепло, печной дым, пахучий навоз, земля весенняя, слежалое сено – а все вместе родины дух.
Лунякин подал репку, сказал:
– Вот тебе тогда. Это уж наше…
Старик принял ее, поглядел и заплакал.
Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грезилось, снилось, – все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать – и никаких. Большой ладонью он стер стариковские слезы и сказал:
– Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой… Там весна, оживеешь.
Он поднял