Мрак тени смертной. Сергей Синякин
ткани лиственницы хранят и приумножают лучшее из того, что дала дереву природа.
Корабельные сосны прямы и величавы, но годятся лишь на мачты для гордых парусников.
Обычная сосна, истекающая смолой, мало пригодна для поделочных работ, но в большинстве своем именно ее древесину используют люди на свои нужды – от стропил крыш своих жилищ до последнего убежища своей плоти, когда приходит время предать эту плоть земле.
Иосиф Цуккерман любил работать с деревом, а потому стал плотником.
Древесина была в его длинных умелых пальцах как бумага в руках философа, оставляющего на ней следы своих размышлений. Резец снимал стружку, убирал лишние бугорки, и постепенно мертвое дерево превращалось в живое произведение, при виде которого любопытствующего свидетеля охватывал восторг и удивление – да можно ли так обращаться с куском древесной плоти?
Когда-то изделия мастера с успехом продавались на торговых выставках, но с началом компании, призвавших ничего не покупать у жидов, Иосифу пришлось заняться новым делом – он стал гробовщиком, и немало последних прибежищ для бессловесной плоти вышло из-под его рук.
Мастер, взрастивший себя до художника, Иосиф и в нехитром ремесле поднимался до высот, делавший это ремесло подлинным художеством.
В концлагере никому не было дела до высокого мастерства, а гробы – ну что же гробы? – они тоже в лагере никому не были нужны. Разве что вахмистру Бексту, которого увезли на родину в закрытом гробу, который изготовил Цуккерман. Да и то в этом случае Иосиф Цуккерман впервые в жизни схалтурил, даже дерево для гроба использовал сырое и некачественное. Хорошему человеку обязательно нужен хороший гроб, плохому человеку достаточно будет и плохого.
Смешно, но Иосиф Цуккерман гордился, что сделал такое – с виду гроб выглядел роскошно, коричневый бархат на нем лежал торжественно, а внутренности из-за атласа напоминали свернувшуюся ракушку. Но ведь не жемчужина человеческого духа лежала в нем! Поэтому Иосиф и сделал так, чтобы в первые же осенние дожди или с таянием жидкого южногерманского снега гроб этот вобрал в себя все подземные потоки. Не к чему сохранять плоть человека, чей дух будет обязательно мучаться в аду!
Сейчас, с удовольствием разглядывая тяжелые желто-розовые пластины, плотник, кажется, даже мурлыкал от удовольствия.
– Видишь, мальчик, – сказал он семнадцатилетнему Ионе Зюскинду. – Это хорошее дерево. Это очень хорошее дерево, мальчик. Это ливанский кедр, дерево, которое плачет под инструментом. В палестинских церквях распятия сделаны из него. Хорошее дерево… – удовлетворенно пробормотал он, взяв в руки рубанок и проглядывая на свет плоскость его широкого дерева. – Видишь, оно розовое, как плоть человека. От него пахнет пустыней и морем, ведь оно и есть дитя двух стихий – пустыни и моря.
Иона, открыв рот, смотрел, как умелая рука бережно укладывает длинный тяжелый брус на верстак, как бежит по неприметным изгибам дерева рубанок, оставляя за собой гладкую поверхность, которую хотелось гладить пальцами.
Еще