Кремлевские призраки. Игорь Харичев
глаза. – Я вовсе не оправдываю вас. Но я не могу оправдать и себя. Многие вас ненавидят. Так им легче. Я не могу ненавидеть вас. Я лишь ненавижу себя в вас.
Сталин хмуро молчал. Рука покоилась на сукне. Лицо было спокойно.
– Мне пора. – Воропаев поднялся, вышел из-за стола, прошел мимо занавешенных гардинами окон, остановился у двери. Сталин все также сидел за столом. Он казался совсем нестрашным – невысокий, усталый человек во френче, придавленный многими заботами, окруженный мнимыми и настоящими врагами, не знающий душевного покоя.
– Прощайте, Иосиф Вассарионович, – проговорил Воропаев.
Сталин повернул голову, глянул на него жестким взором. Кисть на столе сжалась. Небольшой кулак казался невероятно тяжелым.
– Вы уходите? – глухо прозвучал голос.
– Да. Ухожу. И не только я. Мы все уходим. Прощайте. Отворив большую дверь, Воропаев вышел в приемную, пересек ее, провожаемый бульдожьим взглядом того, высокого.
Он шел по длинным коридорам с незнакомым чувством. Ему казалось, что этот огромный дом не таит более опасности. Что прошлое уже не довлеет в нем.
У себя в кабинете он не задержался – надел плащ и взял дипломат. Охранник на выходе проговорил: «Вы опять припозднились». «Да, – ответил Воропаев и улыбнулся. – Работа».
Соборы за Ивановской площадью стояли, как и века назад. Золото куполов, подсвеченное снизу, спокойно светилось на черном бархате ночи. Тянулась в небо колокольня Ивана Великого. Было совсем тихо.
«Рано обольщаться, – подумал Воропаев, открывая дверцу машины. – Может быть, все еще только начинается».
IV. Каждому его мерой
Бог сказал: «Каждому его мерой отмерено будет. И ты получишь, что тебе положено». А он, переживший недавно ужас расстрела, ползавший полчаса назад (или, может быть, день? год? или секунду?) на коленях перед людьми с пистолетами, умолявший их не убивать ради его детей, твердивший, что он выполнял приказания, что он исправится – он поначалу не испугался предназначенного ему. Голос Бога был сочувствие. И доброта. Он лишь понимал, что сам заслужил то, что отмерено.
Это было невыносимо. Как резкая нестихающая боль, как черная безысходность. Хуже. Он не мог унестись туда, где обретали спокойствие, блаженство, где пребывали в радости, где правила Любовь. Он не был свободен. Невидимая сила удерживала его в этом громадном здании в три этажа, с долгими запутанными коридорами, с чутким подземельем. Он – вечный узник этого здания. Какая мука. Он сам виноват. Сам погубил свою душу. Кабы знать заранее, какою мерой. Он не знал.
Был еще один дом. Тот, где он был хозяином. Дом, о котором страшно вспоминать. Божий промысел выбрал для него этот. С какой опаской входил он сюда первый раз. Тогда еще мелкой сошкой. Каждый охранник мог остановить его, забрать. Зато как он чувствовал себя здесь после тысяча девятьсот тридцать восьмого. Когда он шел долгими коридорами под высокими округлыми сводами, с удовольствием видел, как разбегаются в стороны те, кто попадался ему на пути – машинистки, секретарши,