Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин
в широкие рукава плаща, перекликающейся унылыми голосами невидимых птиц.
Чемоданчик еле слышно поскрипывал, ритмично покачиваясь в руке, жнивьё тут же счистило с сапогов дорожную грязь. Антон оглянулся, пошёл правее и увидел овраг, явственно проступивший справа сквозь туман.
Он лежал – всё тот же, широкий, с пологими, сплошь поросшими склонами, – лежал забитый густым-прегустым кустарником; и торчало всё то же сухое дерево и чернели три пня, и виднелся чуть поодаль, вот он, камень – огромный, намертво вросший в землю.
Антон подошёл к краю.
Овраг простирался перед ним.
– Господи, как зарос… – пробормотал, улыбаясь, Антон и, нашаривая в карманах папиросы, осторожно ступил на камень.
Он, казалось, стал меньше, ещё сильнее утонув в земле. Его серая шершавая поверхность сильно поросла мхом, а из-под скруглённого края тянулась вверх маленькая корявая берёзка в руку толщиной. Её пожелтевшие, ещё не опавшие листья неподвижно замерли, блестя влагой.
Антон закурил, жадно втягивая в лёгкие горький, трезвящий голову дым.
Овраг… Он стал ещё шире, но как он зарос! Откуда взялись эти густые кусты, крепко сцепившиеся толстыми ветками?! Тогда их не было и в помине, внизу росла высокая трава, журчал, изгибаясь, узкий ручей, качались редкие головки камыша…
– Как зарос… – снова повторил Антон, спрыгнув с камня, двинулся по краю.
Папироса потрескивала, дым тянулся за сутуловатой спиной Антона, слоился под полями шляпы.
Овраг стал расширяться, мелеть, кусты полезли наружу, вскоре обступили, поплыли справа и слева, а под ногами захрустела трава – густая, высокая, пожелтевшая, нещадно мочащая серые шерстяные брюки. Антон кинул окурок в куст, глянул вправо и вдруг – толкнуло в сердце, заставив забиться чаще: тропинка. Заросшая, еле угадываемая в некошеной, сожжённой солнцем и измочаленной дождями траве, она вела в туман, изгибаясь знакомыми с детства изгибами, звала за собой, тянула и манила.
Он зашагал быстрее, переставая чувствовать усталость двухдневного пути, мокрые колени и озябшие руки.
Прошлое – гибельно-сладкое, горьковатое, оживало с каждым шагом, вырастая из тумана, поднимаясь слева – тёмным еловым бором, справа – тремя густыми липами, а посередине, посередине…
Антон замедлил шаг.
Дом.
Всё тот же.
Их дом. Его дом. Дом детства. Дом юности.
Крыша, крытая длинной щепой, две трубы – одна короче другой, темные окна. Сад непомерно разросшийся. И бор. И липы…
Он остановился, медленно расстёгивая плащ и отводя кашне от горла.
– Боже мой…
С липы снялась сорока, спланировав, полетела низом, треща и посверкивая белыми подкрыльями на тёмном фоне бора.
Антон постоял минуту и медленно двинулся к дому. А дом – приземистый, обветшалый, кирпичный – стал плавно приближаться, разворачиваясь, поражая страшно покосившимся крыльцом и чёрными глазницами окон.
Заросшая дорожка кончилась, и под ногами ожили гнилые доски провалившегося крыльца. Пожухлая крапива пробивалась