Альпийский синдром. Михаил Полюга
вами: сессия, после перерыва обсуждаем важный, принципиальный вопрос. А в другой раз – с удовольствием… Ведь не последний день живем… Ну, будьте здоровы!
«И вам не хворать!» – прочел я в ответном взгляде Мартынчука и про себя решил: ни за что не поедет после такого приема. И я бы не поехал, не о чем тут рассуждать!..
Но по каким-то, не вполне ясным для меня соображениям Мартынчук дал слабинку. Вряд ли он поддался глазам-буравчикам Цибульского – и не таких видел и перегибал, – но, когда мордастый, откормленный и на первый взгляд недалекий первый заместитель главы администрации Иван Иванович Бондарь после краткой, едва не формальной процедуры моего представления начал зазывать на обед, отказываться не стал.
«Вот тебе раз! – недоумевал я. – Может, не хочет, чтобы мой первый день начался конфликтом с властью? Он-то уедет, а мне оставаться, да еще после увольнения моего предшественника. Тот, говорят, с властью не ладил, – вот и решат, что приложили к увольнению руку, и, если окажусь таким же, несговорчивым, меня тоже задвинут…»
Как бы там ни было, после рукопожатий и кратких слов, сказанных обо мне прокурором области, Иван Иванович вызвал из гаража машину, мы сели в свою – и снова оказались на перекрестке.
«Пожалуй, никуда не попадешь в этой дыре, чтобы не выехать сначала на перекресток», – хмыкнул я и тут увидел возвращающегося на работу Ильенко. Следователь шел тяжело, кособоко, выворачивая в середину ноги и цепляя носками наст. Когда мы проезжали мимо, он не приостановился, даже головы не повернул, – но я вдруг ощутил какое-то невнятное беспокойство, как если бы в затылок целился невидимый снайпер…
А дальше было не то запредельное жлобство, не то позорище. Какая-то колхозная столовая, в ней – комнатка для гостей, стол на четверых и вкусная, но вполне обыденная еда: борщ, жаркое, жареная рыба, соленья и что-то еще в том же духе. Толстая повариха в несвежем фартуке, она же подавальщица, плавала между нами как моржиха, то задевая упругим боком, то наваливаясь мягкой грудью. Я никогда не считал себя снобом, но то, что величественный седогривый Богдан Васильевич сидит здесь, с нами, пьет водку из граненых стопок, говорит, слушает, внимает бессмысленным речам и тостам, засело во мне занозой и досаждало, язвило, как если бы в этаком непотребстве виноват был я один. Но после третьей стопки и меня попустило…
Выпили изрядно. Первым сдал слабосильный Чуков: у него смялось и поплыло сдобное личико, к глазам то подступало томление, то взгляд его как бы поворачивался внутрь, и Чуков видел там что-то, чего не понимал сам. Несколько раз он поднимал кверху палец и произносил: «А-а!» или «О-о!» – потом ронял палец, вздыхал горько-горько и напускал бледные веки на глаза. Я тоже плавал в тумане, и сквозь этот туман различал красные лица Бондаря и Мартынчука, – оба выглядели молодцами и держали в своих руках нити бесконечного застольного разговора.
Говорили и во дворе столовой, прощаясь.
– Все будет в лучшем виде, Богдан Васильевич!..
– Уверен!