Купе смертников. Себастьян Жапризо
от гриппа и запил их стаканом воды, стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.
Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать. Главное – самому рассказать об инциденте, как о чем-то несущественном, прежде чем кто-нибудь другой успеет это сделать.
Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать жесты, как непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: «С этими женщинами, знаете…»
Он скажет: «Эти бабенки, знаете». Он скажет: «Мы стояли вдвоем в коридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает. Такое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право, жаль, между нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой, вот так убили… Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить, и я пошел спать».
И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской компании, всего-навсего.
Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в кабине на непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг еще более подавленным. Он знал, что не сможет сыграть эту роль, произнести эти слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам выложит им всю правду, что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он будет что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть, даже заплачет. Им придется помочь ему натянуть пальто, его постараются выпроводить, не зная, что сказать, и вздохнут с облегчением, когда за ним закроется дверь. Жалкий тип.
Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его, застегнулся. Он не мог больше оставаться в этой комнате. Он пойдет куда-нибудь поужинать, все равно куда. Он взглянул на чемодан, лежавший на не убранной с прошлой субботы постели, хотел было надеть фуфайку, достать другую пару перчаток. Потом передумал, вышел, погасив верхний свет и оставив зажженной лампу над умывальником, которая продолжала освещать пустое зеркало.
Перед ресторанчиком «У Шарля» он на минуту задержался. Было уже около девяти часов. Он увидел через оконное стекло хозяина ресторана, подсчитывающего дневную выручку. В зале сидел всего лишь один посетитель, молодой блондин, он поднял голову и посмотрел на него, раскрыв рот, к которому подносил кусок бифштекса. Засунув руки в карманы пальто и подняв воротник, Рене Кабур зашагал дальше.
Он шел, думая о женщине в темном строгом костюме, с длинными ногами в нейлоновых чулках, такой, какой она запомнилась ему после чтения «Франс-Суар». Он жалел, что оставил газету на диванчике в пивном баре. Ему бы хотелось перечитать статью, еще раз взглянуть на фотографию.
Зачем он, черт побери, позвонил по телефону? В этом темном городе, который никогда, да, именно никогда, так и не станет его городом, наверняка живут десятки Кабуров. Его бы ни за что не нашли.
Имя Грацциано напомнило ему о боксере, боксер – о Спортзале, Спортзал – о встречах, происходящих там по субботам, а сегодня как раз суббота.
Ему подумалось, что посещения Спортзала – единственные