Изверги. Федор Чешко
тощий, квеленький; такому Белоконева сына не одолеть. А спина этого медведишки когтями располосована. Крепкими когтями, длинными – до того длинными, что я даже боюсь себе представить чудище, к которому эти самые когти приделаны.
Последние отсветы заката еще кровянили небо над лесными вершинами, когда Кудеслав и Векша добрались до волховского обиталища.
Подворье Белоконя стояло посреди расчищенной от подлеска узкой поляны – на дне той же лощины, в конце которой давние пращуры выстроили святилище Рода.
Почитаемый даже иноязыкими племенами волхв жил не больно-то широко. Приземистая изба (правда, крытая крепким тесом); две лепящиеся к ней пристройки (жилища обзаведшихся женами, но не отделившихся старшего и среднего сына); два скотьих хлевца; амбар, приподнявшийся над землей на шести столбах; и вокруг всего этого прозрачная жердяная ограда – не защита от леса, а препона для вечно норовящей разбрестись скотины. Велимирово подворье и то обширнее, хоть и стоит оно в градской тесноте. А уж про имения извергов и говорить нечего. Чернобай вон даром что общиной наказан – и многолюдье у него, и крыш на подворье за два десятка, и поляны он пашет да рожью засевает, и дойных коров завел… Да и Слепша со Жданом-Старым хоть и бедней Чернобая, но не намного. А у Белоконя четыре лошади (правда, хороши они, равных ни у кого нет), полдесятка свиней да три козы – вот и вся скотина. Конечно, извергов общинники не жалуют; Белоконя же чтут пуще родового старейшины. Только ежели судить по достатку, получается как-то странно: будто бы нелюбовь родовичей куда выгоднее почтения…
Первыми приехавших встретили псы. Четыре зверюги, размерами и видом почти не отличимые от волков, перескочили через изгородь и заметались под ногами злобно скалящихся лошадей. Впрочем, по усиленному верчению песьих хвостов было видно, что кудлатые сторожа узнали и Векшу, и частенько гостившего здесь Кудеслава. А лай – это для порядка и чтобы кормежку оправдать: вот, дескать, какая у хозяев надежная охрана – даже своих не вдруг пропускает.
Несмотря на шумный собачий переполох, обитатели подворья не спешили выходить из избы (хоть и скорбный умом понял бы, что псы лают по знакомым людям). От этой медлительности отчетливо веяло страхом. Безлюдье, тишина; избяные оконца плотно затворены ставнями… Чтоб Белоконевы боялись леса?! Если такое и бывало, то не на Кудеславовой памяти.
Спрыгнув с седла, Мечник отвалил створку ворот (на ней даже засова не было, на воротине этой, и к огороже она не крепилась – ее кое-как прислоняли изнутри). Коня Кудеслав покинул на Векшу, а сам, отпихивая назойливых псов ногами и древком рогатины, почти бегом кинулся к крыльцу. С каждым шагом, с каждым мигом длящегося безлюдья крепло на душе у Мечника плохое предчувствие: хороводься вокруг хоть десять людоедов да оборотней, при живом невредимом волхве его домочадцы врядли перепугались бы настолько, чтоб шагу не сделать навстречу сыну лучшего Белоконева друга.
Он уже тянулся к двери, когда та, наконец, отворилась с натужным скрипом и в подсвеченном лучиной проеме возникла тощая босоногая