Восставшая Луна. Йен Макдональд
она сама не чурается ругательств, но рядом ее мать. – Очень больно. Все болит, постоянно. Представь себе, что носишь на спине еще шесть девочек твоего веса, без передышки. Куда бы ни пошла. И сбросить этот груз не получится. Вот на что это похоже. Но потом мне станет лучше. Мои старые земные кости еще сильны. Мышцы привыкнут. У меня есть программа со всяким дерь… ну, с упражнениями. Физиотерапия. Наверное, с этим делом мне понадобится помощь.
– Я помогу. Марина, ты знаешь, что у тебя очень странный акцент?
– Серьезно?
– Ты говоришь похоже на нас, но через нос и со странными интонациями.
Марина колеблется.
– У нас есть общий язык: он называется глобо. Это упрощенная версия английского, но на нем говорят особым образом, чтобы машины не путались из-за акцентов. На Луне очень много акцентов и языков. Я говорю на английском, глобо и немного на португальском.
– Скажи что-нибудь по-португальски.
– Você cresceu desde a última vez que vi você,[13] – говорит Марина.
– Что это значит?
– Погугли.
Оушен надувает губы, но ее любопытство слишком сильно, чтобы из-за этого утихнуть.
– А там правда можно летать?
– Можно, если очень хочется. Крылья сожрут здоровенный кусок углеродного бюджета, но тем, кто их печатает, на самом деле больше ничего и не нужно.
– Если бы я умела летать, – наверное, не стала бы делать ничего другого. Я бы в любую погоду парила над горами.
– В том-то и загвоздка, – говорит Марина. – У тебя есть куда лететь, но ты не можешь летать. На Луне можно летать, но лететь некуда. От одного конца города к другому, вверх и вниз. Меридиан большой, но все равно, по сути, он – клетка. Небо там похоже на настоящее, но, если с ним столкнуться, сломаешь крылья.
Сумерки достигли горных вершин, и Марина внезапно понимает, что на крыльце ей холодно.
– Луна восходит, – говорит Кесси. – Если я достану телескоп, ты сможешь показать нам все места, где побывала.
– Оставь. Мне сейчас надо внутрь. Я замерзла, и день выдался долгий.
Она не может смотреть на Луну. Она не может видеть огни наверху и не думать об оставшихся там людях, ею брошенных. Луна – это глаз, который высматривает Марину и глядит укоризненно, с обидой, как бы она ни старалась спрятаться в самой глубокой долине национального парка «Олимпик». Ты сбежала, Марина Кальцаге.
– Я тебе помогу, – обещает Оушен.
Племянница катит Марину по скрипучим деревянным половицам в комнату. Она снова в своей старой комнате: глянцевый блеск медицинского вспомогательного аппарата плохо сочетается с выцветшими постерами, пыльным плюшем, рядами книг и комиксов. Ей снова пятнадцать. В каком бы возрасте ты ни вернулся в семейный дом, тебе всегда будет пятнадцать. Стеганое одеяло с изображением дугласии, покрывало в виде искусственной волчьей шкуры. Оушен наливает воду, чтобы запить горсть таблеток и фагов.
– На раз-два-три, – говорит Марина, и они вместе укладывают ее в постель.
Она лежит без сна среди машин. Она устала душой, устала до мозга костей, слишком истощена для сна. Она чувствует Луну там,
«Ты выросла с той поры, как я видела тебя в последний раз» (