Завещание. Нина Вяха
были старые носовые платки – потрепанные, местами рванные, из тех, что бережно собирают, а потом протирают ими все подряд, начиная от чашек и заканчивая оконными стеклами. Небольшая кучка тряпья.
И это был единственный разговор о месячных, который когда-либо состоялся между Анни и ее матерью.
На следующий день в школе она расспросила своих подруг, у многих из них были старшие сестры, и с их помощью ей удалось собрать достаточно информации, так что к концу дня ее уже забавляло то, что накануне она как безумная мчалась по лесу в кромешной тьме, уверенная, что должна умереть. Но зрелище родительского дома в предрассветных сумерках больше не покидало ее никогда, висело над ней, словно мокрое одеяло и будило тоску в груди, вполне конкретную убежденность, что она должна как можно скорее убраться отсюда прочь. Чтобы не остаться здесь и не стать такой, как мама. Все что угодно, но только не это.
После этого случая Анни перестала задумываться о Боге и его каре за грехи, и отныне, если когда-либо видение большой отеческой руки высоко в небесах и возникало перед ее внутренним взором, она тут же гнала его прочь. Все это сказочки для детей, а не для настоящих женщин.
Стирать старые окровавленные носовые платки не было никакого желания ни у Анни, ни у Хелми (у которой месячные начались два года спустя, уже в девятилетнем возрасте), куда проще было рвать старые страницы из газет и, скомкав, запихивать их в трусы, когда приходило время. В маленькой прихожей, совсем рядом с комнатой сестер, была щель, зазор между лестницей и стеной, куда собирались сунуть теплоизоляцию, но, как это часто бывает в жизни, за другими делами вылетело из головы, и сестры засовывали туда свои выпачканные в высохшей крови импровизированные прокладки.
Этот самый зазор, забитый старыми окровавленными газетами, сыграл решающую роль в стремительном обрушении дома во время пожара. Но об этом позже.
Многие мало задумываются о том, что у них есть, и мечтают о том, чего нет. А еще говорят, что люди жалуются, когда у них совсем нет детей, и Анни частенько спрашивала себя, что чувствовала Сири, когда смотрела на своих. Про Пентти она даже не думала. Разумеется, все они были его детьми, но в то же время не были. Он не брал на себя ровным счетом никакой ответственности ни за кого из них. Но Сири, жалела ли она о ком-нибудь и о ком в таком случае?
Анни очень любила своих братьев и сестер, она это точно знала, а еще она знала, что у Сири есть любимчики, дети, которым, в отличие от других, все сходило с рук. Сколько раз бывало – одного могли оттаскать за вихры, второго отшлепать, третьему залепить пощечину, а кто-то мог просто ограничиться строгим выговором. Но ей сложно было представить материнскую любовь как нечто безусловное. И она не жалела о своем аборте. Ничего такого. Она даже не думала об этом, пока снова не забеременела.
Когда внутри нее зародилась и принялась расти новая жизнь, Анни почти сразу почувствовала это, физическое изменение, причем не в лучшую сторону. Словно кто-то чужой вторгся в нее и частично одержал над ней верх: ее начали посещать чувства и мысли, которые она не узнавала,