Москва. Андрей Белый
тигр, неожиданно легким прыжком соскочил, бросив юноше руки, портфель и блиставшую наконечником палку:
- А, Митенька, Дмитрий Иваныч!
- Здравствуйте, Эдуард Эдуардович…
- Что там за здравствуйте, - вас-то и надо.
Сняв шляпу, он стал отирать свой пылающий лоб, улыбаяся алыми такими губами и поражая двумя прядями белосеребряными, перерезавшими совершенно черные волосы, белым лицом, точно вымытым одеколоном:
- А вас-то и надо мне, сударь мой, Митенька, - выставил между баками белизною сияющий подбородок с приятною ямочкою:
- А Лизаша-то празднует день рождения завтра и вспомнила: “Вот было бы, если бы Митя Коробкин…” Так - вот как… Так - милости просим.
Но Митя Коробкин, Иван Иваныча сын, густо вспыхнул, глазенками ерзая по жилету; стоял мокролобый, какой-то копченый; лицо его, право, напомнило сжатый кулак с носом, кукишем, высунутым между пальцами.
- Я, Эдуард Эдуардович, с удовольствием бы - и замялся.
- В чем дело?
- Да мама…
- Что мама?
- Да вот: все - истории… Редко пускают из дому…
- Помилуйте - брови подбросил приятнейший Эдуард Эдуардович; позою, несколько деланной, выразил: - Ну, и так далее…
- Молодой человек! Сиднем сидеть? Да что вы! Да как вас!..
Но Митя пунцовым пионом стал просто.
- А впрочем - повел Эдуард Эдуардыч плечом и лицо его стало мгновенно кислятиной, устанавливающей дистанцию, - пользуясь случаем, я передал: вот и все… Ну, как знаете…
- Мое почтенье-с - пренеприятнейше свиснуло “с”.
Сел в пролетку и крикнул:
- Пошел!
И смешечек извозчичьей подколесины бросился в грохоты уличной таратарыки, откуда теперь повернувшийся Эдуард Эдуардович злыми глазами повел, впрочем ясно осклабясь: да, да-с…
Эдуард Эдуардыч фон-Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном желтокремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вкруг каменной головы андрогина; и дом отмечался пристойною мягкостью теплого коврика, устилавшего лестницу, перепаренную отоплением, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желто-дубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска: “Эдуард Эдуардович фон-Мандро”. Можно было бы приписать: “холостяк”; дочь его, шестнадцатилетняя, зеленоглазенькая Лизаша, с переутонченным юмором и чрезмерною несколько вольностью, щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток), кокетничая с воспитанниками частной гимназии Веденяпина, где учился Митюша и где познакомился в прошлом году он с Лизашею на гимназической вечеринке; товарищи Мити влюбились в Лизашу всем классом; Лизаша себе позволяла порою лишь с виду невинные шуточки; впрочем…
Да, Митя был глуп, некрасив и ходил замазулею; чем мог Лизаше он нравиться?