P.S. Я тебя ненавижу!. Елена Усачева
щемяще-приятное. Вот это друг. Алка никогда не подведет. Все-таки созвучие имен многое значит.
– Мы им отомстим! – Эля выпрямилась.
– Война! – радостно заверещала Дронова и раскрыла ладонь.
– Война! – звонко хлопнула по предложенной руке Эля.
У Алки ладонь узкая, с длинными пальцами, заканчивающимися некрасивыми маленькими ноготками, а у Эли круглая, крепкая, с небольшими сильными пальцами. Вдвоем они всех победят.
Достойной мести никак не получалось. Сашка все так же ходил, тряс чубом, улыбался, демонстрируя кривые зубы. Ставил подножки на физкультуре, писал гадости на доске перед уроками. А то принимался «икать» иголкой. Вставлял в карандаш булавку и начинал легонько стучать сталью о край парты. Получался квакающий звук. С гулким эхом, будто в жестяном ведре. Звук носился по классу, отовсюду и ниоткуда конкретно.
– Прекратили! – с напряжением в голосе приказала Ирина Александровна, и ее темные глаза налились нехорошей тяжестью. Посмотрит – убьет.
– А чего Сухова не слушается?.. – как бы между делом протянул Сашка.
У Эли от неожиданного заявления упала ручка. Рядом с ней карандаш с булавкой.
– Сухова! Дневник на стол! – припечатала Ирина Александровна. – Еще один срыв урока, и я вызываю родителей!
Учительница высокая и худая, но голос у нее такой, что мурашки бегут по спине. Ой, как страшно. Эля понесла дневник к учительскому столу. От несправедливости щипало в переносице. Кричать бессмысленно, ничего не докажешь. Надо мстить, так же цинично и жестоко.
Чтобы избавиться от несправедливого замечания в дневнике, Алка предложила вырвать страницу. Дернули неудачно. Вечером пришлось объясняться с отцом.
Папа сидел в кресле, устало постукивал дневником по коленке. Перед Элиными глазами мелькал Микки-Маус, наклеенный на обложку. Мышонок улыбался, хитрые глаза смазанно скакали туда-сюда.
– Так не бывает, – словно на последнем издыхании говорил папа. – Ты не виновата, а все на тебя свалили.
– Просто он дурак.
Оторвать взгляд от наклейки не было никакой силы, а потому в глазах уже рябило от двадцати пяти ушей, хвостов и белых манишек.
– Он один дурак или все?
– Один.
Эля отвернулась.
Зачем-то вспомнилась лошадка из карусели. Родители тогда не ругались, сказали, сама виновата, зачем взяла в школу. И в какой-то момент ей показалось, что утром карусель в портфель она положила только для того, чтобы Максимихин ее сломал. Что ей самой было приятно такое внимание. А ведь ничего такого не хотела, всего лишь похвастаться.
– Саша не может ни с того ни с сего задевать тебя. Наверное, ты сама от него что-то хочешь.
Ну, конечно, это любовь! Папа, а туда же! Какая любовь к этому ненормальному?
Стало обидно и как-то сразу жарко. Эля засопела, пытаясь сдержать слезы. Нос хлюпнул.
– Ну, ну, ну, – растерялся отец. – Он виноват, он.
Папа сгреб Элю в охапку, усадил на колени. А она все сгибалась, пытаясь свернуться в клубочек