Сиамский ангел. Далия Трускиновская
слушай же внимательно!
Этой песни соседки не знали – выходит, была новая, модная, и ее следовало перенять. Чем-чем, а модными песнями в полковничьем доме можно было разжиться. Хозяин, Андрей Федорович Петров, водил дружбу с сочинителем, господином Сумароковым, а уж его песенок в Санкт-Петербурге только немой не напевал. Первой получала новинки придворная молодежь, пажи и кадеты, а несколько времени спустя всякий капрал мог пропеть о любовном страдании безутешного пастушка.
– Мысли все мои к тебе всеминутно хотят; сердце отнял ты себе, очи к сердцу летят! – радостно заливалась немудреной песенкой полковница.
– Я потом попрошу слова списать, – пообещала Катя.
– И для меня тоже, голубушка моя, – тут Маша не выдержала и снова съязвила: – Ишь, замужем – а такие песенки на уме! Другой заботы у нее нет! Деток бы завела – и не до песен бы стало.
– Да что ты разворчалась! – прикрикнула на нее Катя. – Иззавидовалась, что ли?
– Помяни мое слово – не к добру такое веселье, – сказала подруга и явно собиралась добавить что-то мрачное – да и замерла с полуоткрытым ртом.
Она вдруг ощутила присутствие этого «недобра», смутилась и поняла, что нужно бежать с полковничьего двора без оглядки, пока то, что нависло над домом, над растущими у стены кустами синели, даже над лошадью и телегой, на которых прибыло зеркало, не задело и ее ненароком…
– А что мне на ум взошло! – заранее веселясь, рассказывал Александр Петрович. – Ввек не догадаешься!
И, желая подтвердить слова, копался на заваленном рукописями столе.
– Оду новую затеял? – спросил Андрей Федорович. – Брось! Твои песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.
– Нам до од мало дела, – выглянув из-за веера, сказала хорошенькая Анета. – Вот коли ты, сударь, мне в балетном представлении роль сочинишь – это будет лучше всего!
Обе прелестницы, танцорки недавно открытого публичного театра, в его директоре, господине Сумарокове, души не чаяли. Писал-то он для театра трагедии, но после каждого увесистого и слезливого действа полагалось давать и небольшую комедию, и танцевальный дивертисмент. Или же танцевальную пьесу – про Амура и Психею, про суд Париса, про рождение Венеры. И, понятно, Анете хотелось быть как раз Психеей или Венерой, а не одной из дюжины нимф с гирляндами.
– Да как же сочинять-то? – развеселился Александр Петрович. – Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать – это пускай мусью Фузано придумывают, на то его из Италии выписали.
– Этот придумает! Такую прыготню развел… – изъявила неудовольствие товарка Анеты, полненькая, но с поразительно стройными ножками Лизета. – И вертеж непрестанный, и суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.
– Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне, – сделал легонькое такое внушение Александр Петрович. Намекнул, что ему более по душе новые итальянские веяния.
Гостьи несколько обиделись и укрылись