Начинается ночь. Майкл Каннингем

      Вечеринка

      Приезжает Мистейк. Остановится у них.

      – Это ты из-за Миззи такой недовольный? – спрашивает Ребекка.

      – Конечно нет, – отвечает Питер.

      Где-то в верхней части Бродвея машина сбила лошадь, одну из тех несчастных кляч, что катают туристов, – в результате пробка до самого Порт Осороти, и теперь Питер с Ребеккой опаздывают.

      – Может, пора уже называть его Итан? – говорит Ребекка. – Наверное, кроме нас, никто уже не обращается к нему “Миззи”.

      Миззи – уменьшительное от Мистейк.

      Из окна такси видны голуби, перепархивающие через синий рекламный щит “Сони”. Величественный – в своем роде – бородатый старик в засаленном плаще до пят (большой и важный Бак Маллиган), без труда опережая еле-еле ползущие машины, толкает перед собой продуктовую тележку, доверху наполненную бог знает чем, распиханным по бесчисленным пакетам для мусора.

      В салоне пахнет освежителем воздуха – смутно-цветочный аромат без явной привязки к конкретному цветку, что-то сладковато-химическое, немного дурманящее.

      – Он сказал тебе, на сколько приезжает? – спрашивает Питер.

      – Нет.

      Теперь в ее глазах – тревога. Она привыкла беспокоиться о Миззи (Итане) и уже ничего не может с этим поделать.

      Питер не наседает. Кому хочется приезжать на вечеринку в ссоре?

      У него легкие рези в желудке, а в голове вертится “I’m sailing away, set an open course for the virgin sea…”[1]. Это еще откуда взялось? Последний раз он слушал Стикс в Университете.

      – Нужно четко оговорить с ним сроки, – предлагает он.

      Она вздыхает, кладет руку ему на колено, смотрит в окно на Восьмую авеню, по которой в данный конкретный момент они вообще не двигаются. Ребекка – женщина с волевым лицом, ее часто называют красивой, именно красивой, а не хорошенькой. Возможно, она замечает, а может быть, и не замечает, этих своих мимолетных знаков внимания, всех этих мини-жестов, призванных ободрить и успокоить раздраженного Питера.

      А gathering of angels appeared above my head[2].

      Питер смотрит в окно со своей стороны салона. Автомобили в соседнем ряду продвигаются вперед рывками по нескольку сантиметров. Сейчас рядом с ними нечто тойотаобразное, синий покоцанный седан, набитый бурно радующимися молодыми людьми. Всем им на вид немного за двадцать, музыка на такой громкости, что такси Питера с Ребеккой начинает потряхивать от этих неимоверных тыц-тыц-тыц. Их шестеро, нет, семеро, они валятся друг на друга, что-то беззвучно орут или поют; крепкие ребята, принарядившиеся по случаю пятничного вечера; поблескивают смазанные гелем волосы, вспыхивают серебряные сережки и цепочки. Их ряд едет чуть лучше, и еще через минуту они уходят вперед, но Питер успевает заметить, ну или, по крайней мере, ему так кажется, что один из четверых на заднем сиденье никакой не юноша, а старик в черном парике, топорщащемся во все стороны, как иглы дикобраза. Он тоже что-то орет и пихается наравне со всеми, но у него узкие бескровные губы и впалые щеки. Вот он обхватывает голову соседа, что-то кричит ему на ухо (просверкивают белоснежные виниры), и в следующую секунду они пропадают из виду. А еще через миг рассеивается и звуковой шлейф. Теперь на их месте коричневый грузовичок, украшенный золотистым изображением бога FTD[3] в сандалиях с крылышками. Цветы. Кто-то получит цветы.

      Питер оборачивается к Ребекке. Старик, прикидывающийся молодым, это то, что можно было бы вместе увидеть, но на историю это не тянет, верно? Да и вообще они на грани ссоры. За столько лет совместной жизни научаешься различать тончайшие оттенки всяких настроений и состояний.

      Вероятно, Ребекка почувствовала, что внимание Питера снова переместилось внутрь такси. Он ловит на себе ее недоуменный взгляд, словно его присутствие – для нее новость.

      Если он умрет первым, будет ли ей казаться, что он, пусть бестелесно, рядом с ней в спальне?

      – Не волнуйся, – говорит он, – на улицу мы его не выкинем.

      Она поджимает губы.

      – Нет, правда, мы должны дать ему понять, что существуют определенные границы, – говорит она. – Нельзя вечно идти у него на поводу!

      Минуточку! Это что – упрек? Разве это он избаловал ее непутевого братца?

      – И какое же время представляется тебе приемлемым? – спрашивает он, с удивлением отмечая, что она, похоже, не слышит призвука раздражения