Аполлоша. Григорий Симанович
покойного. Приезжайте прямо сейчас. Но обещайте заранее: никому ни слова и никакой записывающей аппаратуры. Клянитесь памятью сына.
– Клянусь! – Игнат протрезвел мгновенно. Записал адрес.
Возбужденный до крайности, он ехал на метро к «Преображенской». Неужели кто-то знает, что-то знает про гибель Олежки? Наконец-то! Четыре года полного неведения, абсолютного отсутствия каких-либо зацепок в уголовном деле, в результате закрытом за невозможностью установления виновного. Пьяные, дурманные, обморочные годы… А пробуждаясь к жизни, к работе, пытаясь хоть какое-то время не вспоминать о самых родных ему людях, Оболонский то и дело заставал свое воображение в пустынном месте, где он один на один с неким черноволосым прыщавым отморозком. И вот его наглый взгляд и циничная усмешка гаснут и расплываются в кровавом сгустке, когда Игнат кроит ему череп топориком для разделки мяса.
Почему рисовался ему в упоительных грезах мести именно такой образ лихача-убийцы, он не знал. Тот мог быть юным блондином, стариком, женщиной, пьяным качком – бандитом, кем угодно…
Дверь открыл тощий узколиций старик в пижаме и стоптанных тапочках, на вид лет семидесяти пяти. Не сказал – хрипло прошептал «Разувайтесь, проходите!». Шаркая, с трудом переставляя ноги, провел в спальню, вполне себе неплохо устроенную, просторную. Задвинутые, плотного плетения занавески бдительно рассеивали внезапное московское зимнее солнце.
Указал на кресло, сам, напряженно опираясь на подлокотник такого же, опустился напротив.
– Имя – отчество ваше?
– Игнатий Васильевич.
Старик трудно ворочал языком, даже эти сдавленные дрожащие звуки давались его горлу с натугой… Оболонский понял, что тот сильно болен. Угадал.
– Говорить долго не могу, отдыхать буду. Рак все съел. Даже голос, и тот… Недельки две осталось. Я подслушал врача и жену, знаю… Думаешь, мне сколько? Пятидесяти пяти нет. Вон как он меня в кощея – то превратил. Только не бессмертного, к сожалению. Ладно, слушай… Сына твоего Пущин убил, Владимир Дмитриевич. Когда еще вице-губернатором был Ушунского края. Теперь-то он сам знаешь кто … В Москву вызвали, в Кремль. Дали понять, что к себе возьмут. Я с ним приехал. Водитель я его был тринадцать лет, еще с райкома. С собой меня таскал. Никому не доверял себя возить. На машине представительства поехали в кабак с его московскими друзьями. Напился он от радости. Назад когда в ночь возвращались, кураж его одолел. Согнал меня с руля на пассажирское, сам за баранку. И попер куда глаза глядели. А куда они глядели-то? Залиты были. Я умолял, увещевал, без толку. Хохотал как сумасшедший и жал. На набережной пусто было, человека шибанул бампером, сам все понял и без остановки по газам. Погоди, отдышусь…
Дугин потянулся к стакану с водой на прикроватной тумбочке, глотнул словно непрожеванного мяса кусок, опустил голову и хрипло, часто и жадно задышал как после долгого быстрого бега. Продолжил:
– Когда подальше отъехали, повиляли по центру-то,