Любимый жеребенок дома Маниахов. Мастер Чэнь
теперь я уже не спал в момент, когда это случилось. И никто, наверное, не спал – мы только успели разойтись по виллам, во тьме еще перекликались кое-где сонные голоса среди черноты, под звездами.
Но в тот момент, когда рев все-таки раздался, было абсолютно тихо. Молчали птицы, не шумел даже ветер в вершинах.
Я не знаю, какой зверь мог бы издавать такой звук. Он, правда, доносился очень, очень издалека, эхом, откуда-то с юго-востока, с дальних холмов. Хриплый, неживой, как бы влажный рев, недолгий. И сразу еще раз, и еще. А потом – тишина, и откуда-то поблизости, с улицы – тихое и озабоченное «Иесу Кристе». И еще какие-то голоса, тоже рядом, тоже человеческие, кто-то из наших.
Ночные птицы после долгого молчания снова начали отзываться друг другу.
Здесь страна дракона, подумал я, а не моя. Здесь совсем чужая страна, которая не хочет, чтобы мне было в ней спокойно и хорошо. Этой стране в лучшем случае нет до меня дела, я «ксен», который не понимает звуки в ее ночи и речи в ее полдень.
…Ее кожа пахла оливковым маслом и дешевым мылом, у нее были золотистые волосы на икрах, в других местах тела тоже много волос, и я не могу вспомнить ее лицо. Только нос, склоненный над вазами неровного серовато-лиловатого стекла, их используют здесь торговцы сладостями, насыпая в такие вазы лучший товар и выставляя его на край прилавка.
И еще я не мог с ней говорить, то есть, конечно, мы говорили – потом, но каждый на своем языке, смотрели друг на друга и смеялись. Дальше она пожимала плечами, как бы в недоумении от того, что сама творит, и начинала гладить мою спину – тогда еще без шрамов, потом клала мою руку на свое плечо и закрывала глаза. О чем было говорить, если мы и так понимали друг друга?
Снова брала мою руку – она вообще любила вытворять с ней что угодно, будто рука принадлежала ей, – и прижимала ее к тем самым, сейчас теплым и влажным, волосам внизу живота, потом сдвигала ноги и для верности накрывала мою руку своей.
Наше знакомство состоялось в весьма изысканном месте Города – в столичном Доме ламп, где давно никто не торговал лампами, просто здесь и вечером все сияло, масляные светильники, свечи… А торговали в Доме ламп очень модной и дерзкой одеждой, полупрозрачными шелками, которые женщины накидывали на лицо и всю фигуру, а потом – летом – старались оказаться в нужный момент спиной к свету, мелькнуть там, как соблазнительная тень.
Наш торговый дом поставил туда накануне – через посредников, конечно, напрямую это было запрещено – бледно-желтый шелк, вышитый золотом. Не представляю, знала ли она тогда, что мы в каком-то смысле собратья по ремеслу. Или приняла меня просто за прохожего, гуляку, покупателя. Наверное, у нее в тот первый наш день были другие заботы, потому что торговать в Доме ламп, с доской вместо прилавка, она явно не имела права. Как и много других таких же продавцов, до которых рано или поздно добирались люди из службы эпарха города и начинали вести неприятные разговоры.
А я тогда подошел, посмотрел в ее темно-синие глаза и купил ее вазу, потом глупо стоял с вазой в руках, наверное, было видно, что вообще-то мне нужна вовсе