Жизнь в эпоху перемен (1917–2017). Валерий Попов
то, что управляет колонной и держит ее на протяжении многих десятков, а может, и сотен километров, в порядке? Какие-то таинственные силы управляют миром!
Потом отец увлекся секретами растений и научился ими управлять. Но первое ощущение тайны и глубины жизни он получил, когда стоял здесь. Именно в этот момент «оцепенения», изумления жизнью (которая всем кажется понятной и даже надоевшей, пыльной) – именно тут и родился в нем, наверно, ученый, открывающий новое – в привычном. Стал селекционером, переделывал вроде бы самое привычное, устоявшееся, незыблемое (что как-то даже страшно менять) – просо, рожь, кукурузу. Смело, ничего не боясь, сеял привычное в непривычных условиях, соединял несоединимое – и создавал сорта, более результативные, чем прежде.
А я соединяю слова так, как другие не соединяли, и тоже создал свой «сорт», отличный от прочих. Да – без изменений, без риска, похоже, нельзя! Как отец обрадовался, узнав, что я еду в Ташкент, – надеялся теперь моими глазами снова увидеть все, что так страстно запомнил.
Между тем – пока ничего похожего на его воспоминания не было. Вместо стада овец вокруг были стада машин, пахло бензином. Как я найду то место, даже не представляя, где? Уверенность моя понемногу улетучивалась. Если вдруг не найду его места, отец обидится, раскипятится: такой человек – всегда жаждет невозможного!
Я смотрел на сухую желтую землю, мощные глиняные ограды, за которыми шла неизвестная мне, и поэтому столь манящая жизнь. Махалля! – вспомнил я название: такие вот дома, как маленькие крепости, называются – «махалля», и живет там, как правило, один род, довольно большое число родственников, по своим законам. Ни крохотного окошка, ни щелочки нет в этих могучих глиняных стенах, «дувалах» – и, говорят, лучше и не пытаться проникнуть туда.
Проехали железнодорожный вокзал, заполненную пестрой публикой площадь.
Переболев местной дезинтерией, отец энергично влился в здешнюю жизнь (возраст был такой, когда все интересно!), загорел, надел тюбетейку (многие, вспоминал он, принимали его за узбечонка). Сколько, вообще, отец в своей жизни успел – даже завидно. Может, как раз потому, – пришла мне мысль, – что попал он в «эпоху перемен»? И где-то вот здесь, у вокзала, стоял он с ведром воды и кружкой, и вопил:
– Хал-лодный вода! Хал-лодный вода! Миллион – кружка!
Такие были цены… И пассажиры, вываливаясь из душных переполненных поездов, жадно пили воду, платя по миллиону!
Отец говорил, что жили они с сестрами и мамой на «дачном участке», как теперь говорят, мотыгами пробивали канавки, по которым от арыка к арбузам и дыням шла вода, а кроме того, у хозяев был дом в городе, и пару раз они туда заходили.
– Скажите, а где тут Шкапский переулок?! – неожиданно вспомнил я, нарушив то сонное оцепенение, я бы сказал, величие, с которым держались двое, сопровождавших меня. Впился в них взглядом: буквально – вынь да положь! Отец был так же нетерпелив, когда ему вдруг что-то «приспичило», как говорила мама.