Таймер. Михаил Александрович Михайлов
шероховатость и холод немного вернули его к действительности.
– Эй, ты в порядке?
Джеймс вздрогнул и поднял голову: у решетки стоял охранник.
– Да, да, все нормально.
Охранник хмыкнул и ушел. Он не хуже узника знал, что точно не все в порядке.
Поднявшись с пола, заключенный A375 ощутил сильную, пронзающую боль во всех суставах. Почему-то вспомнился Барри, соседский мальчик из его детства. Он как-то исподтишка ткнул Джеймса иголкой в руку за то, что он не захотел поделиться с ним машинкой. Теперь ему казалось, что он весь облеплен такими вот Барри, уменьшенными в сотню раз. Казалось, они ползали по всему его телу. У каждого была только одна задача: пронзить его, доставить нестерпимую боль, а потом отвести руку назад и повторить процесс снова, желательно ещё сильнее и глубже вонзая иглу. Он сделал усилие и встал.
Прошло уже 2 года с тех пор, как он попал сюда, однако так и не смог привыкнуть к здешней обстановке и ужасной койке. Но имел ли он право жаловаться? Мог ли он жалеть себя, когда там остался его сын…, остался совершенно один. Ноги подкосились, и он опять осел на равнодушный пол, как мешок трухи. В соседней камере послышались шаги.
– Ты там живой?
Голос принадлежал португальцу, с которым они успели подружиться насколько это возможно, почти не видя друг друга и находясь в тюрьме.
– Просто голова закружилась, – прошептал Джеймс. Слова получились глухими и не внятными… Если бы не португалец, он точно сошел бы с ума.
– Не беспокойся обо мне, тебя завтра выпускают, тебе лучше никогда не вспоминать, что ты здесь видел… И меня. – Сказал Джеймс
– Да брось, я уверен, ты вернешься к своему парнишке, он ждет тебя.
Ждет? А ждет ли? Джеймс всегда пытался отталкивать такие вопросы, но с каждым днем это удавалось все сложнее и сложнее. Ему даже не дали попрощаться с сыном, сказали, что Джеймс опасен. Опасен? Но не для моего же сына! Он самое дорогое, что есть у меня… все, что есть. Я слышал, что сейчас он в каком-то интернате. Думаю, он спрашивал про меня, но что они ему сказали?
Надо спать, если удастся… Просто спать. Он лег на койку, которая, скрипнув, смирилась с очередной ношей. Мысли путались и переплетались, но вскоре Джеймс погрузился в поверхностный, беспокойный сон. Его разбудил голос, который он слышал сотни раз. Ещё не открыв глаза, он с беспокойством подумал, что голос как-то изменился…
Перестал быть глухим.
Он встал. Перед ним за решеткой стоял человек, с которым они столько обговорили за эти годы, но не виделись ни разу. Он единственный поддерживал его. Это был достаточно высокий худощавый мужчина лет сорока, на руках у него были наручники, а позади стоял охранник.
– Вот и все, – сказал португалец, это мой последний день тут.
– Давай быстрее, хватит трепаться! – рявкнул охранник.
Вдруг Кросс – так завали португальца – протянул что-то сквозь прутья решетки.
Он что, обезумел? Нельзя ничего передавать! Если охранник заметит это, Джеймса могут заставить гнить здесь еще десяток лет! Но охранник, казалось, будто застыл, а лицо сделалось восковым. Джеймс протянул руку и взял предмет. Это был медальон на цепочке. Кросс придвинулся вплотную к решетке:
– Эту вещицу мне прислал кто-то по почте недавно, не знаю, что это, но выглядит красиво. По какой-то причине её никто не видит, и в ней есть какая-то сила, что ли… Мне эта штука уже ни к чему, а тебя, может, развлечет.
Джеймс зажал подарок в кулаке и прошептал:
– Спасибо.
Охранник, словно проснувшись ото сна, резко дернул Кросса от решетки:
– Вы ещё поцелуйтесь, сучки! Давай быстро на выход!
У Джеймса был тюремных распорядок, по которому, выходя на прогулку, он никогда не встречался с теми, кто сидел в соседних камерах. Поэтому, португальца он увидел только после того, как срок Кросса закончился.
Он провожал взглядом уходившего сокамерника, сокамерника, который стал ему другом.
Джеймс подошел к окну, а точнее к его жалкому подобию, и прислонившись спиной к стене, стал медленно сползать на пол. Вот он и остался один, абсолютно один.
Джеймс поднес руку с зажатым в ней медальоном и рассмотрел его. Медальон походил на круг из какого-то очень гладкого металла, невзрачного сероватого цвета, а посередине, будто мастер оправдывался перед самим собой за нелепую оправу, красовался камень. Он был фиолетового цвета. Но если долго смотреть на камень, то начинало казаться, что в его глубине медленными завихрениями плывет зеленый туман, и это зрелище завораживало.
Ему сразу вспомнился александрит, с которым его дядя не расставался в пору юности Джеймса. Позолоченный браслет с прекрасным камнем был подарком жены. Дядя неутомимо хвастался и показывал всем, как этот камень меняет цвет: при дневном освещении он был изумрудный, а искусственное освещение превращало его в красно-бордовый. Но тут было что-то иное.
Джеймс провел пальцем по матовой поверхности камня и, тихо вскрикнув, выронил медальон.