Собрание сочинений. Том 1. Евгений Евтушенко
всегда любил быть создателем прецедентов. Всегда есть кто-то первый, а за ним идут другие – желательно не по телу первого.
Все те, кто шагает по людям, будут за это наказаны.
Но не все, кто перешагивают через нас, не правы.
Мы тоже перешагивали через тех, кого любили, чтобы сделать то, чего не смогли сделать они. Но мы не наступали на них.
Больно ошибиться в доверии к людям.
Но не дай бог ошибиться в недоверии, как ошибся в недоверии ко мне Исаак Борисович Пирятинский.
Мы происходим не только из прошлого.
Мы происходим из происходящего.
Мы происходим не только из предков, но из нас самих тоже.
Мы происходим из наших надежд, заблуждений, разочарований и снова надежд.
Наше происхождение продолжается.
Талса. Штат Оклахома. Февраль – март 1997
Как я был «декабристом»
Новогодняя сказка
Было лето 1957 года. Было так жарко, что асфальт плавился. Кому это нравится, когда его будят с недосыпа, да еще в такую жару. Я тогда после развода с так любимой мной женщиной, которую люблю и теперь, когда она умерла, и ее голос временами звучит во мне, переселился опять к маме и сестренке на Четвертую Мещанскую, чтобы не впадать в мстительные грехи на съемных квартирах. Продираю глаза – передо мной наш сосед по коммуналке дядь Вась, проводник, чистосердечный сострадатель и подбиратель всех покинутых женщин, как я его описал в стихах, «с калининской бородкой», и говорит:
– К телефону, Жень, к телефону. Кто-то из ваших умер, из поэтов. А звонит тоже поэт, который заикается, ну тот, кто фотокарточку свою на мотоцикле, на вертикальной стене, мне показывал (так я ему и поверил!). Но тут вроде всурьез плачет…
У нас была коммуналка на три семьи, и телефон был к стене в общем коридоре привинчен – около все обои телефонными номерами были извазюканы. Я вскакиваю с постели – и туда. Я-то уж понял, что это Александр Петрович Межиров. А он и вправду плачет: все дядь Володя, дядь Володя… Мало ли дядь Володей вокруг! Заикается, ничего понятного выговорить не может. Наконец, фамилию выдавливает: «Луговской. В Ялте. Eму ведь всего 56 лет, Женя». Ну мне, честно скажу, тогда это казалось стариковским возрастом— не забудьте, что мне-то едва 24 стукнуло. Луговской был такой монументальный, так красиво опирался о трость со львиной головой на набалдашнике. А какие у него были императорские седые брови! У него было даже прозвище «Бровеносец советской поэзии». Как он красиво и мощно читал «Нет, та, которую я знал, не существует…» В римском Колизее было бы слышно без микрофона. Дома у него висели персидские ковры, на коврах – кривые сабли дамасской стали, рассекавшие шелк, старинные пистолеты, кальянные трубки. Жена его третья – Майя – была под стать ему – величавая, крупная, ни дать ни взять императрица в неимоверно больших тяжелых перстнях, биолог, но написавшая одно стихотворение с потрясшими меня строчками о Христе:
Кто может верить в то, что он воскрес,
Не понимает, что такое крест.
Межиров мне сказал, что она