Собрание сочинений. Том 2. Евгений Евтушенко
А крышечки пригодятся, чтобы шампанское не выдыхалось! Сколько стоят?
– По два пятьдесят… – тяжело вздохнул пропитой голос. – Шутить изволите, барышня…
– А ну-ка, дай мне дюжину… – вдруг деловито раздалось за спиной космонавта, и неохватная баба в белом фартуке, забрызганном невинной телячьей кровью, полезла к себе за чулок, откуда возникла пачка денег, перехваченная ботиночным шнурком. – Барышня, видно, моду знает. А у меня дочкина свадьба на носу…
Когда дорогу их «жигуленку» пересекла черная задрипанная кошка, космонавт шутливо притормозил:
– Надо подождать следующей машины… А то нам пути не будет.
Девушка лукаво заглянула ему в глаза своими арбузными семечками:
– А если бы вам дорогу пересекла черная кошка с полными ведрами?
Он не нашелся что сказать, засмеялся.
Навсегда ему запомнился тот день, когда его «жигуленок» сквозь стада машин продирался на природу. Это был такой день, когда квасные цистерны облеплены женщинами с бидонами, а взмокшие от жары шоферы подбегают, просят дать им кружечку вне очереди без сдачи, жадно пьют под недовольное ворчанье окружающих, потом снова плюхаются на липкие сиденья в душные кабины, сладостно чувствуя, как рыжие капли, полуиспаряясь на лету, прыгают с подбородка под рубахи. Когда автоматы с газировкой, как сумасшедшие, выплевывают пузырьки, устраивающие секундный танец маленьких лебедей в граненых щербатых стаканах, а если автоматы только глотают монеты и обессиленно чихают, то по их красным бокам колотят потные кулаки. Когда мороженое, только что вынутое из дымящихся голубых погребков на колесиках, начинает размягчаться, бурно таять в пальцах и, снова став молоком, подтекает под обручальные кольца, ремешки часов, льется на штапельные платья и джинсы. Когда огнедышащий асфальт проминается под подошвами, всасывая в себя со сладострастным безразличием босоножки с ваткой, подложенной под ремешок, марширующие в баню солдатские сапоги, как бы слепленные из черного морщинистого вара, который вот-вот растечется. Когда больно сверкающие луковки церквей покачиваются в знойном мареве, и кажется, что с них вот-вот начнет капать расплавленная позолота прямо на белые в горошину платки мелко крестящихся старушек. Когда открываешь водопроводный кран, тщетно ожидая, что вода похолодеет, ловишь струю губами, а она теплая-теплая, и открываешь холодильник, чертыхаясь, что забыл налить воду в пластмассовый судок для льда, и приходится отскребать ножом или ложкой мохнатый снег со стен морозилки и шлепать эту игольчатую кашу в стакан с водой, а вода все равно теплая, теплая, теплая. В такие дни все тело, все мысли придавлены жарой, как могильной плитой, и сам расползаешься и бессмысленно злишься на ближних и начальство, как будто оно мстительно придумало тебе в наказание за что-то это удушающее бездождье, и хочется сбежать от занудно щелкающих бухгалтерских костяшек, от электронных урчащих чудовищ, от завывающих станков, от расплавляющихся в глазах чертежей, от бумаг, ждущих подписи, от ошалело трезвонящих телефонов – сбежать, сбросить прилипшую одежду, залезть по горло в Москву-реку и сидеть в ней безвылазно