Собрание сочинений. Том 4. Евгений Евтушенко

      Он спал, рыбак. В окне уже светало.

      А он все дрых. Багровая рука

      с лежанки на пол, как весло, свисала,

      от якорей наколотых тяжка.

      Русалки, корабли, морские боги

      качались на груди, как на волнах.

      Торчали в потолок босые ноги.

      Светилось «Мы устали» на ступнях.

      Рыбак мычал в тяжелом сне мужицком,

      и, вздрагивая зябнуще со сна,

      вздымалось и дышало «Смерть фашистам!»

      у левого, в пупырышках, соска.

      Ну а в окне заря росла, росла,

      и бубенцами звякала скотина,

      а за плечо жена его трясла:

      «Вставай ты, черт… Очухайся – путина!»

      И, натянув рубаху и штаны,

      мотая головой, бока почесывая,

      глаза повинно пряча от жены,

      вставал похмельный Муромец печорский.

      Так за плечо трясла его жена,

      оставив штопать паруса и сети:

      «Вставай ты, черт… Очухайся – война»,

      когда-то в сорок первом на рассвете.

      И, принимая от нее рассол,

      глаза он прятал точно так, повинно…

      Но встал, пришел в сознанье, и пошел,

      и так дошел до города Берлина.

      Девчата из швейной артели

      на станции нашей Зима,

      ручьи и сосульки в апреле

      вас медленно сводят с ума.

      Дрожат, как в ознобе, машинки,

      и первые, около глаз,

      тихонько ложатся морщинки

      еще незаметно для вас.

      Кого-то, кто встретит, проводит,

      вы ждете потом у ворот,

      да что-то никто не приходит,

      а может быть, и не придет.

      Ну прямо до слез огорченье,

      что так вот сидят и строчат

      под музыку всплесков ручейных

      двенадцать ничейных девчат.

      Какая же это ошибка,

      что парни, такие слепцы,

      в костюмчиках, вами пошитых,

      не с вами идут, стервецы.

      Я тоже обидою маюсь,

      что девушки темью ночной,

      под песни мои обнимаясь —

      вот дуры! – идут не со мной…

      Боюсь, читатель, ты ладонью

      прикроешь тягостность зевка.

      Прости мне кровь мою чалдонью,

      но я тебе опять долдоню

      о той же станции Зима.

      Зима! Вокзальчик с палисадом,

      деревьев чахлых полдесятка,

      и замедляет поезд ход,

      и пассажиры волосато

      в своих пижамах полосатых,

      как тигры, прыгают вперед.

      Я возвратился после странствий,

      покрытый пылью Англий, Франций,

      и пылью слухов обо мне,

      и – буду прям – не на коне.

      Я возвратился не в почете,

      а после