Меч и его палач. Татьяна Мудрая
ь, откованный в честь моего личного приобщения к делу предков и уже сполна получивший свою долю кровавого питья, не сделал меня, как считал дед, истинным «мейстером».
Дело в том, что по причине холопского бунта мой меч уже успел забрать ровно девяносто девять преступных жизней, из них девяносто – в последний по счету месяц. Оттого что на совести воров были безоружные, старики, дети, женщины, ученые монахи, которые молчаливо меня оправдывали, это было несравнимо с тем ужасающим событием, которое некогда обрушилось на моего отца. В один день ему пришлось совершить шесть десятков отсечений у простых солдат противника, взятых с оружием в руках – что было явным беззаконием. Последний десяток жертв отцу пришлось казнить при свете факелов, ибо после каждой упавшей головы он прерывал действо, дабы попросить помилования у судей, которые находились тут же и холодно наблюдали. На следующий же день отец нарочито ущербил свой клинок по имени Горм, не имея времени похоронить его достойно и желая пока обессилить. Надо сказать, что Горму не было подобных во всей вестфольдской, да и франзонской земле, потому что его лезвий почти не надо было заострять: они сами по себе держали заточку. Лишь спустя добрые полгода меч был предан земле со всей подобающей торжественностью. Малый же осколок этого самого Горма был вплавлен в хвостовик моего двуручника – как талисман и чтобы старому клинку не было обидно уходить, не завершив дел. Но теперь наставала пора укрыть и сам Торригаль в земле, пока сотая смерть не сделала его хищником.
В это время и произошла со мной странная и страшная история…
Великое княжество Рутен, которое граничило с нашей Вестфольдией, обладало тайной. В чем эта тайна состояла, было неясно, однако все наши жители от мала до велика и от крестьянина до знатного крепко сие знали, и отношение к гостям из этих мест было самое настороженное. Даже неизвестно было, как они к нам попадали.
И вот однажды летом около полудня к самым воротам нашего «Вольного Дома», то есть старинного жилища семьи палачей, окруженного широким двором и стоящего в лесу поодаль от города, подъехал роскошный экипаж. Чёрный с выложенными серебром гербами, с кучером на облучке и запряженный парой великолепных вороных шайров. Оттуда величаво вышел рутенец, судя по виду и одежде – знатный, и весьма учтиво спросил, здесь ли проживает мейстер Хельмут, свободен ли он от всяческого рода обязанностей и может ли принять гостя по весьма и весьма важному делу.
Как видите, он уложился в одну фразу.
Дед, который встречал гостя, выразился не так вежливо, но гораздо короче.
– Этот щенок боится округлить сотню и уже как с месяц ни за что не берётся, – буркнул он. – Валит всю как есть работу на меня. Проводить?
Может быть, женщины нашей семьи обошлись бы с чужеземным дворянином поучтивей, но дед был вдов, я пока холостяковал – найти жену мы можем лишь из такого же палаческого рода, а это непросто. Что же до нашего двенадцатилетнего ученика Лойто, взятого из сирот, его женитьба вообще рядом не стояла. Хотя паренёк, надо сказать, был видный, и если не честные девицы, то шлюхи на него заглядывались – и, поверьте, не из последних. Он ведь мне с ними помогал. Знаете, небось, что палач на жалованье магистрата обязан еще и иную работу исполнять – быть бабским смотрителем, как у нас говорят. Нет, не бабским старостой, как в войске, – этот указывает, кому с кем ложиться, и берёт себе деньги посетителей, – а вроде профоса, только что не такого грозного.
Отец? Ну, он, по слухам, работал полноправным мейстером в другом месте, неважно в каком.
Я во время их разговора сидел под дубом, который накрывал своею тенью добрую половину двора, и перебирал разные фамильные железки. Я уже тогда их любил не меньше нынешнего, хотя в отрыве от прямого или там страдательного наклонения, как говорят в Рутене. Просто за диковинный вид.
Однако приведись случай – я без особой дрожи применил их для добывания знаний, хоть, надо сказать, нравы в последнее время сильно умягчились.
При виде деда с гостем я накинул на все эти безделки тряпицу и выпрямился навстречу.
– Ну, балакайте без моих ушей, – буркнул дед.
Мы раскланялись и представились друг другу. Моего дворянина звали – ну, скажем, сьёр Филипп. Имя как имя.
– Юный мейстер, – прокашлявшись, начал он. – Я хочу поручить вам дело. Только не отметайте его, даже еще не выслушав хорошенько.
Я кивнул.
– Речь идет о женщине. Её необходимо умертвить, хотя она совершенно невиновна, и все о том знают. Она… как это пояснить? Умирает за чужие грехи.
– Вы не спутали меня с одним из судейских? – спросил я. – Это в их, а не в моей компетенции…
– Я сказал – «необходимо», а не «собираются умертвить», – перервал он меня. – Вы слышали об «ивовых девушках»?
Черт, я и не думал, что этот обычай еще не исчез и даже не запрещен. Древняя суть его в том, что для обновления всего бытия раз в год выбирают невинную девицу или такого же юношу (последнее даже чаще), в течение всего года ублажают чем только возможно, а потом либо сжигают в ивовой плетенке (как говорят, напичкав снадобьями до полнейшего бесчувствия),