Собрание сочинений. Том 7. Евгений Евтушенко

      Всегда есть неразгаданность в провидце

      и в мастере любом —

                                       таков закон.

      Секрет своей воды унес Лагидзе,

      как тайну языка Галактион.

      Теперь стихи, как лимонад, шипучи,

      промышленность работает хитро,

      и почему-то жидкие шампуни

      сегодня называются «ситро».

      Что вкус для мира, слишком занятого!

      Но помню, от безвкусицы устав,

      то ощущенье чуда золотого,

      шипевшего когда-то на устах.

      И лимонад не терпит равнодушья…

      Как прыгали, пьянящие слегка,

      лимонов бывших крошечные души,

      смеясь внутри любого пузырька!

      Старик Лагидзе умирал, как надо,

      бесслезно смерть приняв, как благодать.

      С ним умирала тайна лимонада,

      и мастер знал —

                                ее не передать.

      А юноша, рискнув над ним склониться,

      «В чем ваш секрет?» —

                                          спросил у старика,

      и высунул, смеясь, язык Лагидзе

      и показал на кончик языка.

      В среде, где скупость нелюдская,

      где дружба вымерла мужская,

      где скушно пьешь и скушно ешь,

      где так безнежно и бесхашно,

      где и застолье рукопашно,

      где и от вежливости страшно,

      и от невежливых невеж,

      в среде, где нет красивых тостов,

      а столько склочных перехлестов,

      где и у женщин крысьи рты,

      где всем на шею напросилась

      самодовольства некрасивость

      с надменным видом красоты, —

      ходя по коридорам важным,

      где пахнет лживым и продажным,

      хоть зажимай рукою нос,

      или по улицам колючим,

      где будет злобный взгляд получен

      на самый простенький вопрос, —

      в автобусах, где все взаимно

      так смотрят негостеприимно,

      что могут вместе с шапкой съесть, —

      попавший, словно в костеломню,

      вздохну легко, когда я вспомню,

      что Грузия на свете есть.

      Самтрестовская винотека,

      собранье мыслей человека,

      запрятанных внутри вина, —

      бутылок стройная страна!

      Пусть на себя стекло надела

      мысль потайная винодела, —

      сквозь плесень из-под сургуча

      она мерцает, как свеча.

      Хотя бутылки – лежебоки,

      они немножечко пророки,

      и нам совсем не все равно,

      что думает о нас вино.

      Какие бури, непогоды,

      не впав нисколечко в тоску,

      вино семнадцатого года

      перележало на боку.

      Треск социального пожара

      шел у вина над головой,

      но все равно вино лежало,

      букет рождая вкусовой.

      Вино входило молча в тело,

      вино входило в запах, в цвет,

      вино мудрело и густело

      под паутиной стольких лет.

      И в этом не аполитичность,

      а просто преданность земле,

      что сохранило свою личность

      вино, лежавшее во мгле.

      Есть в нас невыдержанность часто,

      страшит безвестность, как несчастье.

      Дай бог, чтоб нам была дана

      мужская выдержка вина!

      И пусть запомнится поэтам,

      как, сбросив лишнее на дно,

      над вкусовым своим букетом

      само работает вино!

      Лишь то, что вечно, – то серьезно,

      и дышат вечностью самой

      и над землею – эти звезды,

      и эти вина – под землей!

      Каждый сван подобен сванской башне,

      будто сердце – в каменной рубашке.

      В сдержанности, замкнутости свана

      скрыта историческая рана.

      Сколько было крови здесь и боли —

      так что башней станешь поневоле.