Тайна родной крови. Марина Болдова
с фотографиями своих мужей, ушедших на фронт. И все чаще, глядя на эти снимки, бабушка отрицательно качала головой. Зося потом отпаивала плачущих женщин отваром, приготовленным бабкой. Она уже многому научилась у нее, знала травы, могла заговорить боль, но постичь, как та видит, глядя на фотографию, жив ли человек или уже мертв, не могла. «Бабушка, страшно!» – однажды закричала она, когда та взяла ее за запястье, велела раскрыть ладонь, положила под нее снимок и строго спросила: «Что чувствуешь?» Ей страшно стало оттого, что прямо в центр ладони пошел вдруг холод. «Ну? Жив?» – задала та вопрос. А Зося уже знала – нет человека. Сказать об этом, глядя в глаза матери парня со снимка, не смогла, только головой покачала. «Думаешь, мне легко такое? – говорила ей потом бабушка. – Спрашивают – врать нельзя. Но сама, первая, никогда никому ничего не говори. Даже, если видишь, что беда еще только надвигается». – «Почему?» – «Бывает так, что человек должен пройти испытание горем. По судьбе ли положено или за грехи. Пройти, чтобы дети его потом не страдали». – «Но ты же можешь сделать так, чтобы ничего плохого не случилось!» – «С ним не случится. А ребенок, его кровь, на себя все возьмет. Платим мы, Зосенька, за отцов и матерей своих. Еще как платим!» Побоялась она тогда спросить главное, что мучило: от отца писем с самого начала войны не было, а теперь вот и мама писать перестала. Только от Виктора треугольнички она на почте регулярно получала.
Однажды, измучившись ожиданием, не выдержала. Взяла фотографию отца с этажерки, руку приложила. Бабушка от ее крика проснулась, ночь глубокая была. «Зачем же ты! Пусть бы еще пока хоть в мыслях твоих живым оставался!» – упрекнула горько. «Так ты знала?! А мама? Скажи, мама жива?» По глазам бабушки поняла все. Словно ступор напал. Ни слез, ни вздоха. Непослушными руками снимок брата Виктора из альбома достала. Тепло…
Виктор вернулся в сорок пятом. Только Зося порой брата совсем не узнавала. Злой, холодный. Самогон в деревне брал, запирался в дачном доме и пил. Неделями пил, Зося только еду ему таскала, силком заставляла поесть.
Зимой, под Рождество, бабушка слегла. «На Рождество умру, – спокойно сказала она Зосе. – Ты рядом ночью будь, за руку меня держи. Выполнишь?» – «Бабушка, давай полечимся! Травок попьешь!» – «Время мне, не спорь. Виктору на поминках вон из той бутыли водки нальешь – пить перестанет. Ты его не бросай. Слабый он, не смог правду об отце принять. Вот и пьет». – «Какую правду? Я тоже родителей потеряла. Война! Я же не спиваюсь!» – «Война… Расстреляли твоего отца в сорок первом. Как врага народа. А какой он враг! Да и мама твоя не на фронт ушла… В лагере она умерла… Виктора и тебя я отмолила… Не тронули!»
Выполнила она просьбу бабушки, всю ночь просидела возле нее, держа за руку. Перед рассветом только задремала немного, проснулась – рука бабушки в ее руке холодеет, и глаза закрыты.
Вернулись они с Виктором в Москву. Из трех комнат им оставили две. В самую большую вселился одинокий инженер из Ленинграда. Вскоре из эвакуации вернулись