Фес. Глеб Шульпяков
ласты, на доски и полотенца, брошенные на бортике, я представлял себе, что мир пуст, а люди, которые в нем жили, исчезли.
Сауна потрескивала от жара, я ложился на верхнюю полку и складывал на груди руки. Когда сердце начинало стучать в горле, выходил в душ под ледяную воду. И холодный душ, и тщательное бритье, и упрямое, до обморока, лежание в сауне – все это наполняло время мелкими заботами, которые не давали думать о том, что ждет впереди. Зачем? Если все и так неплохо складывается?
Очки для плавания висели на крючке. Эй! – озирался я. – Кто здесь? Но раздевалка была пуста. Я выходил в кафе. Садился на диван и смотрел телевизор. Это был репортаж с похорон знаменитого балетмейстера. С театральной дрожью в голосе глава государства выражал соболезнования, ласково поглаживая столешницу миниатюрной ладонью, наверняка холодной и влажной.
– Ваши? – Это была уборщица. Очки напоминали черный иероглиф. В городе наступала ночь.
В городе наступила ночь, отраженные в стеклах автомобилей уличные огни затапливали улицу искусственным светом, который, словно пленка, покрывал желтым загаром и возбужденные лица людей, занимающих места в кафе за столиками, и колонны на фасаде театра, и пузатые, похожие на самовар, купола храма, и стоящий под деревьями памятник. Те, кто успел занять места на открытой террасе, уже пили вино, а остальных посетителей ставили в «лист ожидания» и рассаживали внутри. И вот ты садишься, незаметно осматриваешься. Вскоре ты убеждаешь себя, что все эти люди опутаны гигантской паутиной, что они попали в сеть. То, как нарочито громко они разговаривают, как артистично пользуются приборами – насколько вообще театральны их слова и жесты, – передает возбуждение обреченных и совершенно безвольных в этой обреченности, покорных людей. Откуда вообще взялись эти дамы в шляпах, спрашивал я себя? Девушки с бронзовыми от загара ляжками? Юноши в рубашках «Pink» и наголо бритые джентльмены в льняных майках? Кто они? Чем занимаются? Почему на этой террасе все они выглядят одинаково? И нет никакой разницы между депутатом и парикмахером, светской дамой и проституткой.
В сумраке у памятника произошло едва заметное движение, неуловимое колебание мглы. Сгустилась тень, потом другая – и от постамента, который выглядел пустым, отслоилась парочка. Девушка шептала что-то художнику (я узнал его). Они сели на другом конце террасы, и тот сразу достал блокнот, нарисовал что-то. Девушка поправила маечку и одними губами прочитала записку. Улыбнувшись, она кивнула и выставила локти.
На локтях были ссадины, и мне почемуто захотелось оскорбить эту девушку. Унизить, даже заставить плакать. Сделать так, чтобы пухлые губы скривились от боли. Наверное, я просто завидовал художнику, ревновал к свободе, которой у меня уже не было. Что я вообще знал о нем? Почти ничего. Он приехал поступать из Средней Азии, никого из родных и близких рядом с ним не было. В середине девяностых, когда мы выпускали книги по искусству, он сделал нам первую серию – броские, в европейском стиле обложки.