Люблю товарищей моих. Борис Гасс
приняла «возвращенца» настороженно. Л. Г. продолжал писать картины в стиле модерн. И словно из рога изобилия посыпались анонимки, доносы, наветы. Вся братия поднялась против отступника от канонов грузинской традиционной живописи. В чем только его не обвиняли. Особенно их возмущало отсутствие на полотнах у людей ушей. Дескать, Л. Г. уродует грузинских тружеников и тружениц, искажает их образ и вдобавок развращает молодежь формализмом.
Ладо Гудиашвили.
Амадео Модильяни в «Ротонде».
Не остались в стороне и органы безопасности.
Травля достигла таких размеров, что в отчаянии художник принялся сжигать холсты в камине. Тогда великомудрая, отважная Нина Осиповна встала между мужем и камином, решительно заявила: только через мой труп.
Ладо Тудиашвили. Маски
«Дорогому другу Борису Гассу от всего сердца, души и с уважением.
Ладо Тудиашвили. 1964».
Именно ее вмешательство спасло от огня холсты, в том числе и парижского периода.
Кстати, и на подаренной мне акварели с дарственной надписью самого Ладо Гудиашвили лица женщин, о, ужас, без ушей.
Я как-то спросил батоно Ладо (по имени и отчеству его никто не величал), и все же, почему на всех ваших картинах люди лишены ушей?
– Посмотри в зеркало и убедишься, что уши не выполняют никаких функций на голове, только уподобляет человека животным. Они лишены эстетики, – убежденно ответил Ладо Гудиашвили.
Прошло немного времени, и мы с Эдиком оказались проездом в Москве. На этот раз нас уже принимала Белла Ахмадулина. Мы застали у нее двух начинающих поэтов. Один из них, оригинальничая, пил воду из вазы для цветов.
Женя в то время стал обзаводиться то ли учениками, то ли последователями (как и всякий Христос), вот и пригрел тех молодых людей (продолжая сравнение, скажу: оба они его быстро предали, только без поцелуя).
Мы сидели, переглядывались, откровенно скучали. Белле тоже было не по себе, а Женя где-то запропастился. Она обвела нас грустными глазами и начала читать стихотворение о пятнадцати мальчиках. Голос ее наливался слезой, а прочитав «напрасно ты идешь, последний мальчик, поставлю я твои подснежники в стакан, и коренастые их стебли обрастут серебряными пузырьками, но видишь ли, и ты меня разлюбишь, и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно, как будто победил меня, а я пойду по улице, по улице…» Белла заплакала.
Мы вскоре попрощались, сославшись на дела, а вечером уехали из Москвы.
Стихотворение о пятнадцати мальчиках я полюбил сентиментально, и спустя пару лет в гостях у нашего редактора попросил Беллу прочитать его. Но она уклонилась. Мне стало обидно, так хотелось, чтобы и моя жена Мила услышала «Пятнадцать мальчиков» (Белла долгое время не включала его в свои книги).
Прощаясь с нами в этот вечер, Белла сунула мне в карман сложенный конвертом лист бумаги. В машине я развернул подарок. На верхней стороне было написано: «Дорогому и любимому Бобке от Беллы». Внутри – стихотворение