Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 2. Владимир Тендряков
пошёл за ней: полмесяца потерял, куда ни шло – ещё десять минут.
Коллоквиум означает собеседование. В данном случае собеседования как такового не было. Просто вызывали одного поступавшего за другим, задавали несколько общих вопросов и сообщали, принят или нет. Если принят, то какие получил отметки на экзаменах.
В полном составе приёмная комиссия, которая просматривала работы, восседала за двумя столами. Человек с худощавым лицом взглянул на меня сочувственно и сразу же опустил глаза. Взгляд же декана из-под красивых сросшихся бровей был устремлён мимо моего правого уха.
Чувствуя всю нелепость своей фигуры в этом светлом кабинете, от дверей до столов застланном толстым ковром, я замер в неловкой позе, с обречённостью перебрасывая взгляд с лица на лицо.
– Бирюков Андрей Васильевич?
– Да.
Наступило неловкое молчание. Я прекрасно понимал, что оно означает. Нельзя же сразу оглушить человека роковыми словами: «Вы не приняты». Даже в такой сугубо официальной обстановке приходится выдерживать такт.
– Вы воевали?
– Да.
– Ни живописи, ни рисунку вы до сих пор нигде не учились?
– Нет.
– Откуда вы родом?
Я в двух словах объяснил, где находится Густой Бор.
– Пятьдесят километров от железной дороги, – уточнил декан, по-прежнему не глядя мне в лицо.
Все члены комиссии снова замолчали. Я почувствовал, как их щупающие взгляды остановились на моих кожаных коленях. Какого чёрта тянут канитель, говорили бы сразу!
– Почему вы решили учиться на художника?
– Потому что люблю это дело.
– Так… А хотя бы по книгам, по репродукциям вы знакомы с работами известных художников?
Я кивнул головой. Я не врал: я читал всё, что можно было достать об искусстве в нашей районной библиотеке. Не моя вина, что там удалось разыскать только монографии о Сурикове, Репине, Ярошенко да ещё первый том «Всемирной истории искусств», где рассказывалось об искусстве древнего Египта.
– Ну, а кто из известных художников больше всего вам импонирует? Я хочу сказать – нравится.
Я уже успел хлебнуть студенческих споров. Я уже знал по ним, что высказывать любовь к Репину, Сурикову или Левитану – значит расписываться в своих примитивных вкусах. Нет, надо не упустить случай, доказать, что я, этот дикарь в портфельных штанах, тоже не лыком шит.
– Мне нравятся… имперсионисты.
– Вы хотели сказать – импрессионисты?
Кровь ударила мне в лицо, перед глазами поплыли жёлтые пятна. А члены комиссии с участливым соболезнованием продолжали разглядывать мои штаны.
До сих пор, что скрывать, я боялся этих учёных олимпийцев, боялся их вопросов, их соболезнующих взглядов, боялся безотчётно, несмотря на то что ясно сознавал: терять мне уже нечего. Но теперь мне стало стыдно, а стыд иной раз вызывает отчаяние, перед которым не может устоять никакой страх. Я неожиданно почувствовал озлобление против этих пожилых людей, против их замкнутого выражения