Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия. Ольга Балла
не мешает ему видеть всемирную историю с венгерской точки зрения – и даже способствует этому. Именно с такой точки зрения Сёч рассказывает и историю Распутина: только под пером венгерского автора Григорий Ефимович, в тщетных попытках предотвратить Первую мировую беседуя с Францем Иосифом, мог обратить специальное внимание на то, что «Венгрия больше всех потеряет в этой войне. И в следующей. Её ждут две тяжкие оккупации». Венгры являются во сне – из всевременного будущего – самому апостолу Петру: «…и все пьют, и все накинулись на меня, дескать, „Играй, играй!“. Все кричат, а я не пойму, чего от меня хотят эти венгры. Потому что теперь я вспомнил: венгры это были…» А в происходящей в Европе вообще истории Киллера и Маэстро готовящийся умереть Маэстро намерен оставить имущество не просто какому-нибудь «фонду, который помогает талантливым молодым музыкантам», а именно трансильванскому.
Хотя всё равно эта история остаётся универсальной и повествующей о самых коренных вещах: о жизни, смерти, ответственности и свободе. Как и все остальные.
С культурной и исторической памятью Сёч, разумеется, только и делает, что играет – и это великолепная, переливающаяся на солнце игра в бисер, со всей самоценностью, присущей этому занятию. Он не был бы самим собой, если бы не играл (кстати, это даёт ему ещё одну из форм свободы, которая – как человеческое состояние – важна для него принципиально). Но он играет всерьёз. Можно было бы даже сказать, цитируя классика, на разрыв аорты, если бы это не придавало высказыванию столь чуждого нашему автору пафоса.
Нет, он не пишет политических агиток. Он принципиально иначе устроен. Но устроен он при этом так, что его литературная работа и политическая активность – две стороны одного целого, непрестанно сообщающиеся друг с другом, и друг без друга (да, и вторая – без первой) они поняты быть не могут.
Сёч всегда был ангажирован (что, если вдуматься, едва ли не напрямую следует из самой исторической ситуации трансильванского венгра, уязвимой и уязвлённой) – и непременно везде так или иначе неудобен (что не менее прямо следует из душевного склада человека критичного до ядовитости и не склонного ни обольщаться, ни смиряться с массовыми обольщениями).
В каком-то смысле (Господи, да в прямом) это человек с врождённой травмой, которая – не только его собственная, отчего она ещё труднее. Всю свою жизнь он посвятил поиску возможностей её исцеления.
(Это исцеление, к слову сказать, в силу самого устройства ситуации таково, что само не может не быть травматичным. Сильно проблематичным – во всяком случае. Территории, отторгнутые сто лет назад, с тех пор успели прорасти множественными связями с теми странами, которым они были переданы. Слишком очевидно, что их невозможно «взять и вернуть» просто так; ныне живущие ещё помнят, к какому ужасу это привело в сороковых годах. Но не менее очевидно и то, что нынешнее положение дел