Старая девочка. Владимир Шаров
или на две сможет забыться.
Она стала листать вторую из грозненских тетрадей, сначала попала на ветрянку старшей дочери Тани, потом на выступление сатирика и пародиста Смирнова-Сокольского, которое им с Бергом очень понравилось, дальше, накануне этого дня, был звонок Осе из Москвы от Молотова, шашлык, плохой стул у младшей девочки и слова врача, который успокоил Веру, что это наверняка не дизентерия. Еще днем раньше она очень подробно записала, кто и как сдавал ей экзамены в институте, и даже наметила, правда, совсем предварительно и начерно, кого можно будет рекомендовать для продолжения учебы в аспирантуре; вечером же был концерт Козловского, приехавшего в Грозный на гастроли. Поскольку Берг пение не любил, она пошла на Козловского с Тасей.
Мельком просмотрев всю тетрадь и уже снова вернувшись в конец, чтобы начать читать подряд, она вдруг сообразила, что всей этой толстой стопки тетрадей, которые она заполняла одну за другой и таскала вместе с вещами из города в город, ей не хватит и на месяц. А дальше, если жизнь через месяц не кончится, делать будет совсем нечего. И тогда она дала себе слово, главное, у нее на это хватило сил, читать каждый день запись только одного дня, а потом, не спеша, никуда не торопясь, вспоминать и остальное, что с ней в этот день было.
К середине декабря она ушла уже довольно далеко, и вот как-то во вторник – у нее как раз были Нафтали и Тася – в дверь позвонили. Тася открыла. Это был их участковый милиционер; решив, что хозяйки нет дома, он сказал, чтобы передали Радостиной, что квартира служебная, принадлежит она Грознефти и не позже, чем через три дня, то есть до пятницы, она, Вера Радостина, должна из нее выехать. Тася стала ему объяснять, что это никак невозможно, что Вере некуда деваться, но он ответил, что им известно, что в Ярославле у Веры живет мать, она вполне может ехать туда, и, обращаясь к вышедшему в коридор Нафтали, добавил, что если всё будет в порядке, в Ярославле, как он слышал, Вере вернут дочерей.
Письмо Веры попало на стол Ежова девятнадцатого октября. Оно было выделено из тысяч других подобных писем потому, что автор несомненно лично знал Сталина, и потому, что приложенные к нему Верины сказки показались заместителю Ежова Акулову занятными. Одну из них он даже пересказал Ежову во время праздничного октябрьского застолья. У Ежова письмо пролежало две недели, он прочитал его в первый же день, сразу прочитал и сказки, и сразу всё это ему до крайности не понравилось. Это была еще одна попытка дискредитировать органы, обвинить их в ошибках и ненужных арестах.
Ничего нового здесь не было: таких писем на имя Сталина каждый день приходили целые мешки, и никто из тех, кто их писал, не желал видеть дальше своего носа. Не желал помнить ни о ком, кроме себя самого. Это было даже тогда, когда письмо начиналось длинным, по внешности искренним зачином, где автор каждым словом клялся, что целиком и полностью одобряет политику органов. Они словно не замечали, что то, что шло дальше – эти жалкие фразы, что тут, в отдельно взятом случае произошла ошибка, –