Город неба. Катя Капович

      Кузнечик пишущей машинки,

      давай, товарищ, стрекочи,

      о нашей жизни без запинки

      рассказывай в густой ночи.

      Когда из сильного металла

      стальные молоточки бьют,

      то заполняются провалы

      на множество пустых минут.

      Перескажи по ходу дела,

      какая музыка была,

      подбрасывала и летела,

      какая там метла мела.

      Троллейбус банкою консервной

      большим проспектом дребезжал,

      и в общепите завтрак скверный

      социализм изображал.

      Пой по добру и по здорову

      прилет грачей сырой весной.

      И первого раскаты грома

      перед вертушкой в проходной.

      В обратном крутятся порядке

      ночные станции в уме.

      Вольноотпущенной по справке

      слоняться вечно по земле.

      Возвращаясь из Дома печати,

      я свои забывала печали,

      проходила сквозь арку Победы,

      оставляла ненужные беды.

      Был там парк возле старой усадьбы,

      в нем густели столетние кроны,

      приезжали веселые свадьбы,

      перед церковью били поклоны.

      Поднимали стакан ветераны,

      в пиджаках пожилые мужчины

      и на скрипке играли цыгане

      посредине застоя, режима.

      Именины большие для сердца

      этот парк на краю небосвода,

      скрипка, пой, улыбайся, невеста,

      померещься, пустая свобода.

      У них есть деньги и права,

      у них и нефть, и лес таежный.

      У нас – обычные слова,

      чтобы построить рай дотошный.

      И мы построили его

      под стать трехмерному по силе

      вот здесь совсем недалеко

      из лучших слов в любимом стиле.

      Быть может, утренний сарай

      наш легкий рай напоминает,

      а не возвышенный сераль, —

      зато в нем бабочки летают.

      На старой ферме вёдра молока,

      мычит корова, всё зовет теленка,

      и журавлей протяжная строка,

      а напрокат – казенная лодчонка.

      На глинистом размытом берегу

      склонилась ива прямо над волнами,

      и целый век я в сердце берегу,

      вожу вас за собой в оконной раме.

      Припоминаю скошенный навес

      и молдаванок очередь у кассы,

      и весь земной надрыв в глазах небес,

      какой ты был, такой ты и остался.

      И не то чтоб его попросили,

      так с каких виноватых седин

      едет первый писатель России

      из Московии на Сахалин?

      Три недели на Волге и Каме

      в грязно-бурую воду глядел,

      разговаривал