Исходная точка интриги. В. П. Волк-Карачевский
с тоской, страхом и ужасом возникало чувство удивления, как будто приоткрывавшее ему какую-то неодолимо влекущую тайну. И завороженный этой тайной, он как заклинания повторял неразрешимые вопросы и восхищенно и восторженно убеждался в отсутствии ответа на эти вопросы: «зачем я?», «зачем все вокруг меня?», «зачем бьется сердце?», «зачем так высоко в небе облака?», «зачем муравей тащит соломинку?», «зачем я явился в этот мир?», «зачем живу?», «что со мною станет, когда умру?», и «как это меня не будет?» – вопросы, такие же бессмысленные, как и сам мир.
Первый раз это случилось с ним в детстве, лет пяти, поздним летним вечером, накануне надвигающегося ненастья. Недалеко от дома, на опушке леса, в вечернем сумраке, под высоким небом с разорванными, клубившимися темно-синими облаками он увидел в раскрытом оконце сторожки лесника малолетнего придурка. Мальчонка в грязной рубашонке, с большущей головой на тонкой шее, с огромными белками бессмысленных глаз идиота, неестественно вывернув шею и вперившись неотрывным взглядом куда-то ввысь, в просветы между облаками, тыкал ложкой в миску, стоящую на подоконнике, и машинально, раз за разом, засовывал ложку с кашей в рот.
За спиной у него, в печи, горел огонь, на улице безмолвный сумрак темным бездонным омутом поглощал лес и сторожку под бездонно высоким небом – вот тогда впервые ему и пригрезился этот, еще неосознанный им, страшный вопрос: «зачем?», и он побежал со всех ног домой, словно сумрак с опушки леса протягивал за ним свои змеиные щупальцы.
Второй раз это произошло перед отъездом на жительство в Москву – ему тогда минуло лет десять – опять в вечерних сгущающихся сумерках. Он забрел в запущенный, заглохший сад за домом, где между одичавшими яблонями уже росли молодые тонкие березки, а кое-где, в высоком бурьяне, и маленькие пушистые елочки. На склоне, спускавшемся к пруду, от которого по изумрудно зеленой траве босоногая крестьянская девчонка гнала стайку белоснежных гусей, стояла покосившаяся и вросшая в землю банька.
В этой баньке мать когда-то и родила его на белый свет. Крытая полусгнившим тесом банька заросла лопухами и крапивой, достававшей до крыши. Летний сумрак вокруг казался светлым. Дверь баньки была раскрыта и черный зев дверного проема темнел страшным провалом в бездонную, всепоглощающую пропасть небытия.
И он снова не выдержал непонятно откуда и почему нахлынувшего ужаса и бьющегося в висках вопроса: «зачем?» и бросился бежать через сад, цеплявшийся за него корявыми ветками старых яблонь и хлеставший по лицу тонкими ветвями березок с только что развернувшимися маленькими клейкими листочками.
Потом он совладал с этим чувством – оно охватывало его всякий раз, когда он безлунной ночью смотрел в ясное небо, роившееся в высоте мириадами звездочек и звезд – он уже знал, что каждая звездочка это душа – то ли некогда жившая в чьем-то теле, то ли назначенная неизвестно зачем вселиться в чью-то телесную оболочку, исторгнутую из женской плоти в какой-нибудь заброшенной баньке.
Позже это же чувство и тот же немой вопрос возникали,