В Микенах, златом обильных. Гоар Маркосян-Каспер
и не деревянные, как в ахейских мегаронах, которые ей когда-то описывал Парис, нет, каменные, белого мрамора, сверкающие в отбликах некого ослепительного будущего… Колонны, и своды, и купола…
Из сладостных грез ее вырвал голос какого-то воина, откинув одно из полотнищ и впустив в шатер розовый закатный свет, он спросил:
– Царь не возвращался? Тут его человек из Микен ищет.
– Царь должен быть у кораблей, – ответила Кассандра негромко.
– Слышишь, приятель?
– Это там? – спросил стариковский голос.
– Там. Но чего тебе туда таскаться? Посиди у шатра, подожди, скоро он придет, темнеет ведь уже.
– Не могу, – сказал старик, – не терпится поглядеть на него. Я в былые годы кладовой у него заведовал, служил верно и исправно, насколько умел, а теперь стар стал и слаб, но дорог он мне не меньше, чем в прежние времена, обнять его хочу. Да и известия у меня для него важные.
– От царицы? – спросил воин.
– Нет. Совсем наоборот.
– Наоборот? – не понял воин. – Это как же?
– Да так. Об этом я только самому царю сказать могу.
– Дурные, что ли, вести? – поинтересовался воин.
– Не из лучших, – поколебавшись, признался старик.
– И ты не боишься с дурными вестями к царю идти?
– Боюсь. Но жена мне велела до Агамемнона добраться обязательно. Она кормилицей его была, болеет за него душой. Так что должен.
– Должен так должен. Только думается мне, что о важных делах говорить второпях, на сходнях, негоже, – сказал воин рассудительно. – Ты человек немолодой, устал с дороги, посиди лучше у костра, видишь, люди наши там расположились. Вина выпьешь, расскажешь, что в городе делается. Глядишь, и царь придет.
– Ладно, – сказал старик после некоторого промедления, видно, и сам был не прочь отложить встречу.
Голоса смолкли. Кассандра вздохнула. Гляди-ка, и за Агамемнона кто-то болеет душой. Хотя, если без злости и пристрастия рассудить, не так-то царь и плох, с ней он, во всяком случае, был добр, голоса не повысит, и из себя видный, да и мужской силой не обделен, пусть и не молод уже… Так что ненавидела она его не как Агамемнона, не имя его и тело, а как ахейца, одного из многих, отдельно и по-особому ненавидела она Неоптолема, убийцу отца… Неоптолема и Елену, виновницу всех бед. Снова перед глазами встал столб пламени над городом, объятый огнем Приамов дворец, мечущиеся с воплями темные женские фигуры и падающие мертвыми мужские… И алтарь Афины, подле которого… Нет, она даже не ненавидела по-особому и отдельно насильника, над ней надругавшегося, такова участь женщин – стать добычей победителей, и когда война проиграна, у побежденных права жаловаться нет… А война проиграна!.. Она в отчаяньи стиснула кулаки… И что это за ослепленье на них нашло, ослепленье и озлобленье, почему после гибели Париса не отдали они Елену ахейцам, не покончили войну миром, а выдали ее принудительно за Деифоба, согласия даже не спросили,