Темные аллеи Бунина в жизни и любви. Николай Шахмагонов
в революционных выступлениях пресекалось строго. Юлию Алексеевичу пришлось скрываться от полиции. В романе брат Алёши Арсеньева тоже «скрывался, меняя местожительство, под чужим именем».
В уста Алёши Арсеньева Бунин вкладывает свои мысли о том, что случилось:
«И вот такой же позор, ужас вдруг свалился и на нашу семью. Как, почему? Ведь уж брата-то никак нельзя было назвать крутолобым, угрюмым болваном. Его “преступная деятельность” казалась ещё нелепее, ещё невероятнее, чем таковая же барышень Субботиных, которые, хотя и принадлежали к богатому и хорошему дворянскому роду, всё-таки просто могли быть сбиты с толку, по своей девичьей глупости…»
Юлий Алексеевич скрывался довольно долго, но, когда решил, что опасность миновала и приехал в родные края, тут же был арестован. Это случилось 27 сентября 1884 года в слободе Озерках Елецкого уезда Орловской губернии.
Каково же отношение Бунина к случившемуся? Понятно, что арест ошеломил, ведь у него этот арест отнимал любимого брата, с которым столько связано, который стал его учителем и воспитателем.
Но что он тогда понимал, в свои четырнадцать лет? Послушаем, что говорит нам автор в романе устами своего героя:
«В чём заключалась “деятельность” брата и как именно проводил он свои университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что деятельность эта началась ещё в гимназии под руководством какой-то “замечательной личности”, какого-то семинариста Доброхотова. Но что общего было у брата с Доброхотовым? Брат, рассказывая мне о нём впоследствии, всё ещё восхищался им, говорил о его “ригоризме”, о его железной воле, о “беспощадной ненависти к самодержавию и беззаветной любви к народу”; но была ли хоть одна из этих черт у брата, почему он восхищался?»
И далее приведено истинное отношение героя, а следовательно автора, к этой деятельности:
«Очевидно, только в силу той вечной легкомысленности, восторженности, что так присуща была дворянскому племени и не покидала Радищевых, Чацких, Рудиных, Огарёвых, Герценов даже и до седых волос; потому, что черты Доброхотова считались высокими, героическими; и наконец по той простой причине, что, вспоминая Доброхотова, он вспоминал весь тот счастливый праздник, в котором протекала его юность, – праздник ощущения этой юности, праздник “преступной”, а потому сладостно-жуткой причастности ко всяким тайным кружкам, праздник сборищ, песен, “зажигательных” речей, опасных планов и предприятий… Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, – не просто наслаждения, а именно упоения, – как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд! Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких в ней всё возрастало. Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности?»
И как предельно точно сказано