Российское время. Георгий Панкратов
ещё совсем недавно. Когда снимали эти фильмы, – он приподнялся в кровати, и Алла невольно, повинуясь инстинкту, отшатнулась. – Чтобы этого не было снова. Я хочу, – повторял он, и губы его тряслись, – чтобы в мире был вечный Новый год.
Алла отпустила его руку.
Тогда, в самый последний день, произошло что-то страшное. Мирон ушёл и долго не выходил на связь. У него ещё была работа, но дела волновали мало, развлечения – не волновали вообще. Он совсем не говорил с ней, даже о новостях. Алла сначала радовалась, потом ей стало совсем пусто. Неуютно и холодно в собственном доме. «Хоть и не приходил бы», – подумала она. Но он пришёл – истрёпанный, выпивший.
– Мне кажется, я знаю, – сказал он, тяжело дыша, словно долго бежал откуда-то и куда-то. И Алла не понимала, хотелось ли ей знать, куда он бежал, откуда – её мужчина, Мирон. Она широко раскрыла глаза навстречу его словам, его миру, бьющимся в его голове мыслям, теплящейся в его теле жизни. – И от того, что я знаю, мне больно, мне страшно, Алла!
– Тебе надо отдохнуть, – предложила красивая, в бежевом халате домашняя Алла. – Поехали на море. Там, где море – не может быть зла.
Но Мирон словно не слышал.
– Потому что ничего не изменится. Я больше ничего не смогу изменить, – бормотал он, уходя, прячась в своей комнате. Выключал свет, задёргивал шторы. И только шумно дышал.
– Кажется, я знаю, Алла… Есть слова, которые объясняют всё.
Наутро начались истерики. Мирон рыдал и бился головой о пол и стены, разбил стекло. У неё билось сердце, её швыряло от стены к стене в их маленькой кухне, как бабочку в банке. Она набрала номер.
– Что с ним? – спрашивала она врача скорой – крепкого, мордастого, в синей форме с красным крестом. Врач удивился непониманию:
– Как что? Человек из него вышел.
Теперь Мирон жил здесь, в других стенах, в свете другой лампы. С другим отражением в глазах. Он долго смотрел в окно, куда Алла приклеила пять разноцветных снежинок, надеясь пробудить в нём радостное чувство. А потом повернулся, и из глаз его брызнули слёзы.
– Отдай мой носик, – шептал он Алле. – Отдай мой носик!
Ей стало не по себе, и она поднялась со стула. Рыдающий мужчина казался омерзительным: брезгливость была инстинктивной, прописанной в её коде с рождения. Была и жалость, но жалость Алла выискивала в себе, старательно, как правильная школьница, пробуждала. Жалость к этому родному когда-то человеку. Который много сделал для неё, для них, и вот – сломался. Но жалость была противна её натуре: «Мир не мир, а жить как-то надо, ведь я же живу, живут все».
Закрыв за собой дверь, она решила: не возвращаться в это место больше никогда.
Новый год Алла готовилась встретить одна. Выпила шампанского, долго стояла у окна, всматривалась в оледеневшую речку. В новом году исполнится тридцать шесть, нет семьи, смысла и удовольствия жить, впереди – неизвестность; настроение было не лучшим. И даже снежинки – весёлые наклейки на стекло – она оставила там, в палате.
Зашла в социальную сеть, и тут же бросилось в глаза, как