Ностальгическая дилогия. Леонид Зорин
я нерешительно пробормотал:
– Литературой. Чем же еще?
Он сплюнул, потом беззлобно выматерился и вдруг сочувственно усмехнулся:
– Посмотрим, как ты с нею помыкаешься.
Эти напутственные слова мне вспоминались на многих зигзагах моей непозволительно долгой, чрезмерно затянувшейся жизни.
С Павлом Богдановичем я увиделся в самом начале сентября. Мне позвонил его сослуживец, сказал, что старик совсем расклеился, просит меня его навестить.
Не сразу, но я к нему отправился.
Он в самом деле заметно сдал, даже и мне – при всей толстокожести и оглушенности трудным решением так круто изменить свою жизнь – сразу же бросились в глаза необратимые перемены, которые с ним произошли.
Это бесщекое лицо, эти притушенные глаза, словно померкшие и уставшие от света, ставшего непосильным – все вместе грозно и красноречиво свидетельствовало, что дело худо. Лишь книги по-прежнему пребывали в своем хаотиче-ском состоянии.
Я поздоровался и попытался хотя бы несколько преуменьшить невольно возникшее напряжение, шутливо бросил:
– А книг прибавилось…
Он вяло кивнул и отозвался:
– «Смысла я в тебе ищу…» Помните – у Александра Сергеевича?…
– Ну как не помнить? – развел я руками. – Даже и он его искал.
Павел Богданович спросил:
– А почему же «даже и он»?
Ответ мой прозвучал чуть торжественно:
– Решительно каждая минута, которую прожил он на земле, была исполнена высшего смысла.
Павел Богданович вздохнул:
– Он думал не о себе одном.
Я неуверенно возразил:
– Эти стихи уж очень личные.
– Да, это так, безусловно так. И все же касаются всех и каждого.
И неожиданно усмехнулся:
– «Жизни мышья беготня»… Это – о всей нашей планете. Все эти десять тысяч лет, которые на ней копошатся непостижимые существа, надменный господин человек, поверивший, что он, в самом деле, и есть венец и разум Вселенной. Ему действительно невдомек, что этот странный эксперимент некоей неведомой нам высшей воли и высшей силы так никогда и не будет понят. Кстати, не возникало у вас опасной потребности в нем разобраться?
Я покачал головой и сказал:
– Нет, я себя не переоцениваю.
Он спросил меня:
– Зачем же вы пишете?
Я неуверенно проговорил:
– Что вам ответить? Такая потребность.
Павел Богданович усмехнулся:
– Обременительная потребность. А вы, должно быть, честолюбивы.
Краснея, я нехотя пробурчал:
– Очень умеренно.
Он возразил:
– Честолюбие не бывает умеренным.
– Может, – сказал я немного запальчиво. – Иначе оно переходит в претензию. А это уже последнее дело.
Павел Богданович с интересом меня оглядел и произнес:
– Вы даже еще честолюбивей, чем мне казалось.
Я хмуро спросил:
– Почему вы решили?
Он