Концы в воду. Николай Ахшарумов
есть ли надежда.
– Что же? Она находит, что есть?
– Да, впрочем, она не утверждала этого прямо, но я догадываюсь. Ты понимаешь, мы только что познакомились и не могли говорить совершенно открыто. Она, как кажется, не хотела сказать мне всего из страха, чтоб я не проболталась в письмах. Я тоже не могла ей признаться прямо в иных вещах, потому что мне совестно было.
– Однако договорились же до чего-нибудь существенного?
– Нет, не совсем. Но она обещала приехать еще раз.
– А! Вот как!.. Ну, признайся же мне откровенно, Оля, что она тебе советовала?
– Она?… Ничего особенного.
– Однако?
– Так, ничего. Она только спрашивала: буду ли я еще писать Павлу Ивановичу и как скоро? Я говорю: «Не знаю». Тогда она заметила, что с мужчинами нельзя так – прямо, начистоту, а надобно их изучить, чтобы узнать, чего им особенно хочется или чего они больше всего боятся.
– То есть затронуть их чувствительную струну?
– Да.
– И теребить их за эту струну?
Она засмеялась.
– Ну да, как же с вами иначе-то?
– Какую же струну она открыла у Павла Ивановича?
– Не знаю… Она не говорила об этом прямо. Но, кажется, она думает, что не мешало бы его попугать.
– Чем?
– Я не знаю. Мы. не говорили об этом.
Она уперлась, и я никак не мог он нее добиться, что она затевает. В сумме, однако, все оказалось вздором: обыкновенная болтовня между женщинами о том, что у них лежит на сердце. Особенного участия даже не требуется, все можно себе объяснить любопытством и страстью мешаться в чужие дела. Вопрос, стало быть, только в одном: к чему все эти предосторожности, которые простирались очень далеко, если это была не на шутку моя попутчица?…
Тем временем, срок моего пребывания в Р** оканчивался, и мне было грустно видеть, с какой тоской вспоминала об этом Ольга.
Накануне отъезда, сидя со мной в сумерках после обеда, она сказала слова, которые меня глубоко тронули.
– Жаль, друг мой, – сказала она, прижимаясь лицом к моему плечу, – что мне не судьба была стать твоею! Как хорошо, как спокойно устроилась бы вся жизнь!
– Да, Оля, – отвечал я, – я сам горько об этом жалел, но судьба – слишком темный мотив, чтоб им объяснять причины, нас разлучившие. Они были гораздо яснее, и ты их знаешь.
– Что знаю? Вздор-то твой?… Будто бы я тебя не любила?
– Нет, Оля, это не вздор, и если ты прежде не понимала этого, то теперь должна бы понять. Есть бесконечная разница между тем чувством, которое ты имела ко мне, и другим, которое ты узнала после.
– Ах, да, – отвечала она, вздохнув, – конечно, но только разница эта вся в пользу первого. Верь мне, мой друг, то тихое чувство, которое влекло мое сердце к тебе, заключало в себе гораздо больше задатков счастья. Прежде я только угадывала это, словно чутьем, теперь убедилась собственным горьким опытом. На что нам огонь, который палит и ослепляет? Нам нужен свет и тихая, ровная теплота. А мне возле тебя всегда было так тепло! Так тепло!
Она заплакала,