Жемчуг покойницы. Мила Менка
лишь по праздникам, и то бумажные.
Брыльского бросало то в жар, то в холод. Храп жены так раздражал его, что ему захотелось задушить её, накрыв подушкой. Желание это было настолько сильным, что он встал, натянул форменные штаны и вышел во двор, чтобы остудить разгорячённое воображение лёгким ветерком и хоть как-то привести мысли в порядок.
Не только губернатору не спалось в эту ночь: Мария Райда сидела на крыльце своего дома и неотрывно смотрела на окна, которые вдова, спасаясь от назойливых взглядов, уже успела прикрыть простенькими занавесками. Форточки также были закрыты – хотя во многих домах жители открывали окна и двери настежь, чтобы впустить ночную прохладу.
«Странная она какая-то, – думала Мария. – Имя у неё какое-то нездешнее – Эва… Да и не мог Пейц вот так вот взять и жениться, ни за что не поверю! Надо будет всё-таки зайти к этой самозванке, познакомиться поближе, а там, глядишь, вывести на чистую воду».
…Между тем по дороге двигалась какая-то фигура, и близорукая Мария не сразу, но узнала писаря Панкрата Сиза. Он шёл, медленно ступая, держа спину прямо, высоко подняв голову, отчего борода его, обычно лежавшая на груди, топорщилась вверх. Писарь остановился и, поднявшись на крыльцо Пейца, растворился внутри дома.
«Вот это новость! – сама себе сказала Мария. – Разбудить, что ли, Райду? И зачем это Панкрат пожаловал к вдове в столь поздний час? Здесь дело нечисто…»
Она сидела еще какое-то время, пока веки не стали смыкаться, но писарь так и не вышел от вдовы. Зевнув, Мария встала, потянулась и отправилась почивать с твёрдым намерением обсудить странное поведение писаря завтра на рынке.
Она откинула лёгкое покрывало и легла в постель, ощутив спиной что-то липкое и тёплое. Тонкая рубашка мгновенно намокла, и Мария, завизжав, подскочила, больно стукнувшись головой о полати.
Проснулся Райда и, ругаясь спросонок, потёр глаза. Мария зажгла лучину и поднесла её к разобранной постели. На белой простыне лежал кусок свежего мяса, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коровьим языком, пропитавшим кровью саму простынь и перину.
– Матерь Божья! – прошептала Мария.
Райда, поражённый, вскочил и, хлопая белёсыми ресницами, бормотал себе под нос слова молитвы.
– Это всё она! – всплеснула руками Мария. – Я видела, как к ней шёл писарь Сиз. Он до сих пор там! Господи, моя перина! Вот горе-то!
Райда как-то странно посмотрел на жену, молча собрал простынь вместе с окровавленным языком, связал её и выставил получившийся куль за порог, закрыв дверь на засов.
…Утром прибыл Дыбенко, а при нём, как ни странно, живой и невредимый Сиз.
– Стало быть, у вас телка убили? – спросил Самсон Казимирович, с благодарностью принимая от Райды кружку холодного кваса.
– Нет, Ваше благородие, нам подбросили это! – и Мария выставила перед полицейским завязанную кульком простынь.
– Ррр-развяжи! – скомандовал Дыбенко, и она стала судорожно развязывать узел.
Когда