Моё наследство. Марина Хробот
завещание.
При его оглашении, происходившем в роскошной квартире Кати, присутствовали папа с мамой, Григорий, какой-то дальний знакомый, которого видели на похоронах Кати, и я – в качестве массовки.
Высокий мужчина с безвольным дворянским лицом и брюшком купца, дождался пункта: «Саше, моему однокурснику, достаются три картины, написанные мной», – и потерял к происходящему интерес.
Папа надеялся получить дачу, не более того, и, устроившись в глубоком кресле, тихо листал новости в планшете, Мама сидела «для компании». Она знала Катино ко мне отношение, и была полна решимости при том небольшом наследстве, что мне могло достаться, отстаивать наши интересы до победного конца.
Григорий покачивал ногой и вертел в руках зажигалку. Он был единственным курящим в собравшейся компании, смотрел на читающего завещание юриста скучающе уверенно и даже достал из кармана джинсов пачку сигарет, чтобы вскоре выйти на лоджию и закурить.
Катя в завещании вспомнила какую-то тётю, осчастливив её «вазой напольной, ручной работы» и ещё своими тремя картинами. Двоюродному брату, Игорю, тоже достались три картины. Как бы я и папа не относились картинам, но на вернисажах они продавались по штуке баксов.
Взрыв эмоций произошел через минуту.
При дальнейшем чтении оказалось, что дача, двухэтажная, с подземным гаражом, с участком в двадцать соток и наземными постройками досталась папе. А всё остальное – мне. Всё! Квартира, автомобиль, картины, драгоценности, фарфоровые статуэтки по цене веса серебра и даже любимая собака, йоркширский терьер, которая сидела рядом с моими ногами и наблюдала за всеми сквозь длинную чёлку.
Моя мама при известии юриста замерла, вцепившись в сумочку. Папа поднял брови, отложил планшет и опустил глаза.
На Григория было неприятно смотреть. Он уронил на ковёр зажигалку. Шепотом попросил перечитать последние два абзаца. Юрист, мужчина лет под шестьдесят, неизвестно откуда выкопанный Катериной, бесстрастно перечитал последнюю часть завещания. Там ещё был пункт о банковских счетах. Они тоже были завещаны любимой племяннице.
Важный вальяжный юрист в очень приличном костюме, привстал из-за тяжелого стола восемнадцатого века, и протянул завещание мне. Мама его, естественно, перехватила. Правильно сделала, я не могла шевельнуть рукой, и тупо рассматривала у своих ног узор персидского ковра, дорогого, настоящего, из Средней Азии.
Григорий протянул руку, промямлил:
– А как же… моё… юродивая наркоманка, шлюха…
Папа резко повернулся к нему, и Григорий перестал бормотать оскорбления в адрес покойной Кати. Он только прошипел слово, и я поняла какое, по реакции собаки. Йоркширка приподняла мордочку, прислушиваясь к своему имени. Катя назвала её в честь себя – Стервой.
Вот в этот день я перешла со слез печали на слезы печали и радости. Вечером родители разъехались по своим домам. Мама в «хрущёбу», папа на дачу.
Конечно, мама не хотела уезжать и оставлять «несмышлёную